Выбрать главу

— Зажигалки!

Одна из зажигательных бомб скользнула по крыше, скользнула и ударилась в желоб. Крышу недавно отре­монтировали, желоб был новенький и выдержал удар зажигалки, прогнулся, но не оторвался.

Женька скатился вниз, к краю крыши.

— Идиот! Сорвешься! Упадешь! — закричали мы с Рогдаем.

Женька улегся на спину, уцепился руками за ребра листов кровельного железа и стал ногой бить по желобу.

Жар пламени был настолько сильным, что желоб прогорел, зажигалка, опалив фасад Дома артистов, сама упала во двор.

Потом мы пролезли через слуховое окно на чердак. По чердаку метались люди: сюда упали три штуки. Две утопили, как котят, в бочке с водой, третью засыпали песком.

— Дуй, ребята, отсюда, сыпь отсюда быстрее! — закричали на нас.

Мы вышли на лестницу. Навстречу поднимался актер Боянов. Он запыхался, сбоку у него болтался противогаз в огромной, как нищенская сума, противо­газной сумке.

— Где народ? — спросил он.— Я на репетицию опаздываю!

Никто в то утро еще не догадывался о масштабе бедствия, о той страшной участи, которую немецкое командование уготовило городу. Много лет спустя исто­рики напишут: «Наступление на Воронежском фронте летом 42-го года было отвлекающим. Основной удар немецкой армии был направлен на Сталинград и Кав­каз...»

Легко сказать «отвлекающим»! Это было началом конца довоенного Воронежа.

Дома нас ждала мать.

— Где запропастились? — всполошилась она,— Я на минуту... Сядьте, садитесь! Сядьте, вам говорят, послушайте! Ты что здесь делаешь? — увидела она Женьку.— Мать, наверное, с ног сбилась, а ты шлындраешь неизвестно где.

— Ее нет... Она на окопах,— сказал Женька.

— Все равно иди домой и не бегай где попало...— Мать присела на край кровати.— Я на минуту... Вы не бойтесь. Если что, то... Если будут эвакуировать, я за вами заеду. Будьте дома. Алик, ты старший, пригляди за Рогдаем. Никуда не уходите, ждите меня.

И она ушла.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Фашисты бомбили Воронеж строго по плану в шах­матном порядке,— пролетят, затем возвращаются и снова бомбят, атакуют цели, не разрушенные в предыду­щем заходе. На втором году войны они еще могли позволить себе такую роскошь, как аккуратность и точ­ность.

Первый день бомбежки мы с братом просидели в комнате: мать забыла сказать, чтобы мы бежали в бомбоубежище, в подвал, и нашим убежищем стала кровать, мы залезли под нее, забились в угол.

Взрывной волной — рвануло где-то рядом — выса­дило окно, не помогла бумага, наклеенная полоса­ми крест-накрест. Осколками стекла усыпало пол, стены Дома артистов заходили ходуном, с потолка обвалилась пластами штукатурка, двери сорвало с петель...

У меня началась головная боль, и вместе с ней мною овладел животный страх, дикий и беспредельный.

Мне не стыдно об этом рассказывать теперь. Мое состояние было не просто трусостью...

Еще недавно я был уверен, что никогда не умру, не мог представить, что меня не будет.

Попав в переплет в Пионерском саду, я понял, что очень даже просто меня может не стать. Та девочка на носилках... И те ребята, что лежали у дорожек в саду... Я ведь мог так же, как они, лежать на земле мертвым.

В углу под кроватью ко мне вместе с головной болью (контузия напомнила о себе) подкрался ужас. Тупое и непобедимое чувство. Я кожей чувствовал, как к дому подлетал фашистский самолет, как к земле летела вою­щая смерть, искала меня, торопилась. Она крушила все, что не пускало ее ко мне.

От боли начало двоиться в глазах, потом заболело под левой бровью, боль перекатилась в затылок и тыся­чами гвоздиков впилась в мозг.

Я плакал, звал мать. Рогдай тоже плакал, и наш крик тонул в грохоте. Потом бомбежка кончилась, мы затихли, прижавшись друг к другу.

Когда я пришел в себя, начал соображать, то понял, что мы сидим под кроватью. Боль прекратилась, голова была дурная. Что-то похрустывало...

— Тсс-с,— прошептал на ухо Рогдай.— Услышит!..

По комнате кто-то ходил, у него под ногами хрустели осколки стекла. Мы не видели из нашего убежища, кто это был. Были видны сапоги — давно не чищенные, с потрескавшимися верхами, с каблуками, стоптанными внутрь.

— Кто пришел?

— Не знаю... Давно ходит!

Сапоги подошли к шкафу, остановились. Заскрипела дверца. Неизвестный долго рылся в белье, что-то взял из шкафа, и на пол со стуком упали две вешалки.

— Он что-то взял?

— Не знаю. Услышит!

Сапоги двинулись к кровати. Мы затаились. Человек сел на кровать, заскрипели пружины над нашими голо­вами.

— Бы-бы, м-м-м...— проворчал человек. Он заку­рил. Упала горелая спичка, обрывок газеты — человек курил самокрутку.