«Вы же отпустить обещали». Человек оказался: сдержал слово — отпустил, не убил. Сел на «опель» и укатил. Потом на этом поле фрицы аэродром построили.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В Кольцовском сквере стояли два памятника поэтам земли Воронежской — Кольцову и Никитину. Первому — бюст из белого мрамора, второму — монумент: сидит Никитин, облокотился рукой на колено и думает. Деревья в сквере редкие, порубленные осколками. И белые кресты... На могилах иноземных солдат. За чугунной оградой площадь Обкома. Здание Обкома взорвано, вместо него горы искореженного железобетона и кусков черного мрамора.
Рядом была моя школа, Тридцать четвертая. От нее остались две черные стены. В городе сохранилось лишь одно здание — на Пушкинской, Серый дом, построенный в тридцатых годах в манере конструктивистов,— мрачное. тяжелое здание. Подобные «дворцы» горят, как спички, но огонь обошел Серый дом. Еще кое-где на окраинах остались одноэтажные деревянные домишки. Они попрятались по оврагам, заслонились от смерти яблонями и вишнями, выжили. Правда, в городе сохранилась тюрьма. Но тут никакого чуда нет. И Вторая городская баня. Почему она уцелела — никто не знает.
В городе нет ни электричества, ни водопровода, из некоторых развалин ветерком тянет сладковатый запах — где-то под камнями лежит труп. Еще ранняя весна и кругом серо, и голые ветки уцелевших деревьев как бы обрамляют не менее черные проемы в развалинах.
Часам к десяти подошли «студебеккеры», сильные американские машины. Из кузовов посыпались солдаты. И сразу галдеж, смех, движение. Офицеры разбили солдат на отделения. Раздали лопаты. Какой-то старший лейтенант колготился больше всех. В руках у него не лопата, а «лейка», фотоаппарат. Он без конца вскидывает «лейку», увековечивает общегородской воскресник.
Нас с Рогдаем влечет к солдатам. Они — свои, саперы. На наших шинелях погон нет — пришлось срезать. Мы вроде демобилизованных. БАО (батальон аэродромного обслуживания) перебазировался на запад, куда-то под Курск, а нас не взяли, да мы и не просились — захотели остаться в Воронеже. Ушли вслед за врагом, как охотники за белками, командир Прохладный и старшина Брагин...
Мы надеялись разыскать маму. И если был шанс из тысячи, что она живая, то единственным шансом найти ее было — поселиться в развалинах Дома артистов, бывшей гостиницы «Гранд-отель» на Фридриха Энгельса, 54.
Солдаты увидели нас с Рогдаем.
— Гляди, служивые!
— Здорово, вояки, с какого фронта, какой части?
— По ранению списали?
Рогдай закурил. Ловко свернул цигарку, склеил слюной. Он курит, мой брат, в открытую, со смаком. Может, поэтому и приостановился его рост, а лицо стало желтоватым, как никотин на пальцах, и голос чуть слышно сипит. Когда Рогдай полез за зажигалкой, откинул полу шинели, на гимнастерке сверкнул огонек гвардейского значка. И саперы притихли, многозначительно переглянулись и уступили место мальчишке.
Рогдай показал значок случайно... В этом сейчас я был уверен. Вообще-то, Рогдай не терялся ни при каких обстоятельствах. «У тебя есть солдатская смекалка»,— говорил когда-то брату командир роты охраны Прохладный. А у меня со смекалкой не ладилось. Например, если я шел в очередь за хлебом, а хлеба не привозили, я становился в конец очереди. У магазина, слепленного в проеме сгоревшего дома, стояли женщины, стояли подростки, девчонки и старики. Люди с уважением смотрели на меня. Постепенно очередь привыкла к пареньку в солдатском обмундировании. Мало ли кто ходит в военной форме? Тем более погон у меня не было, значит, я был не в действующей и даже не на действительной, а так, чей-нибудь сынок. И если стоял, значит, не было права брать хлеб без очереди, как, например, брали хлеб инвалиды. Калеки не маячили у прилавков. Подходили и совали карточки. Когда их оказывалось несколько человек, они отсчитывали пятерку и через пять человек ставили своего. Привилегию инвалиды блюли свято и ревностно. Рогдай тоже уверенно подходил. Если кто-то бросал косой взгляд, он лез в карман за деньгами, и как бы невзначай на гимнастерке сверкал огонек гвардейского значка. Недовольный замолкал, с почтением улыбался. Даже инвалиды пропускали первым моего брата. Они его любили. «Братишка», «Гвардеец», «Герой» — вот как величали его фронтовики. Про меня отзывались снисходительно, однажды даже спросили, есть ли у меня тубик.
— Что? — не понял я.
— Туберкулез? Чахотка?
— Ни того ни другого у меня нет,— ответил я.
• — Здоровый! — удивились инвалиды.— А чего ж такой смирный? Чего тогда по очередям толкаешься, звание порочишь? Ты право завоевал, понял? Кровь проливал. Жизни не щадил. Тебе можно без очереди проходить. Всех нас подводишь.