Кончились золотые дни неожиданно: Чингис исчез, возможно, подох где-нибудь в развалинах — кошки умирают в одиночестве. Целую неделю мы не закрывали дверь, ждали, надеялись, что Хан объявится, но он не объявился.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Кресты были добротными. Пила выпиливала дуб по крошке, точно грызла столетний сухарь. Вообще-то. было весело очищать Кольцовский. Яшка зря беспокоился, что крестов мало,— под каждым лежало по нескольку солдат. Тоже ведь были люди... Вроде людей. Почему-то фашистов я за людей не считал, они вроде землетрясения, или дикого пожара, или как саранча — налетела погибель, и если хочешь жить, уничтожай ее, н чем больше, тем лучше.
Эскаватор снимал пласты земли аккуратно, затем рыли лопатами. Трупы брали вилами, как копны сена. Трое, четверо вил в бока, и в кузов. На свалку.
— Атаманов нам не надо, атаманом буду я! — закричал внезапно Швейк. Он снял гестаповский китель, работал в майке. Мы постепенно рассупонивались. Солнце грело дружно, по вырытым кучам земли сновали грачи.
Я люблю Кольцовский сквер! В нем я учился ходить. Там, где мы с Рогдаем спилили очередной дубовый крест, была детская площадка, лежал песок, мелюзга копалась в песке совочками. А чуть подальше, у памятника Никитину, я впервые скатился с горки на лыжах. Мама подбадривала:
— Не бойся! Будь буденовцем!
Буденовцы скакали на боевых конях, и вряд ли они мчались с гор на лыжах, но тем не менее мамины слова ободрили, я оттолкнулся и скатился с горки. Мне очень хотелось вырасти настоящим буденовцем.
— Товарищи! — раздался женский голос.— Генерал!
Люди бросили лопаты, вилы, кирки, прибежали на крик. В земле лежал чин. Голова забинтована. Видно, помер, не дотянув до госпиталя, его и бросили в солдатскую могилу. Кресты стояли по ниточке, как на смотру, а убитых фрицы бросали как попало — вниз лицом, друг на друга, некоторые оказались даже на попа, и их вытаскивали за ноги, как редиску.
— Во-первых, не генерал,— сказал со знанием дела Швейк.— Полковник вермахта, пехота... Известное дело - гестапо с почетами хоронит, а инфантерия — быдло, серая солдатская скотина.
— А ведь он был еще живым,— произнес тихо Бельский.— Глядите, ногти содраны, скребся, во рту земля... Задохнулся.
Нет, мне не жалко немецкого пехотного полковника! Я представляю — раненый пытался повернуться, пытался крикнуть, проклясть, позвать на помощь... Он задохнулся, объелся землею, которую шел завоевать. ! Я представил, как шуршит земля...
— Как они могут жить! — говорит какая-то женщина.— В Германии, наверное, все трупами пропахло.
Полковника вермахта мы вынули из земли осторожно и положили на машину.
— Везите, хлопцы,— сказал Бельский,— Похороните.
— Если со своими так поступают, то с нашими-то они вовсе не церемонятся, сказал кто-то из калек.
— Запросто! — завершил Швейк и глупо улыбнулся.— Чего его хоронить? Пес и есть пес. Я бы всех их живыми в землю закопал. А чего? Зачем нам калоши, лишь бы были гроши хороши. Витамин «Ц» — сальце, маслице, хлебце, винце...
— И ремень на одно место,— добавляет Яшка.
— Хватит! — вдруг ярится Швейк.— Наелся. И еще проволокой. И еще прикладами. И еще ножками от табуретки. И еще... Ух, гуманисты! — кричит он, точно выкрикивает грязное ругательство.
Он хватает китель, на ходу напяливает форму гестаповца. Клифт у него шикарный.
Люди молча смотрят вслед. Даже слепой Зиновии повернул на звук удаляющихся шагов голову, задрав ее вверх, как все слепые.
— И все-таки похороните,— говорит Бельский.
Он вылезал из разрытой могилы, но оступился, обвалил край, покачнулся и схватился за торчавшую из земли полосу железа. На его руке выступила кровь.
— Черт возьми,— ругается Бельский,— Как пирог грибами начинили землю железом, ступить некуда.
Он высасывает из руки кровь, сплевывает.
— Йода! Йода принесите! — раздаются голоса.
— До свадьбы заживет,— шутит Бельский.
— Ржавчина, попадет какая-нибудь бацилла столбняка.
— Э-э-э... Если от каждой царапины столбняком болеть, вся бы наша армия в госпитале оказалась Заживет. Перекур.
Он достает из кармана пачку «Казбека», открывает, протягивает. К желанным папиросам тянутся десятки рук, закуривают и женщины. Пачка пустая.
— Вам не осталось.
— Я не курю.
Бельский худой до невозможности. Глаза глубоко запали. До войны он тоже был кожа да кости, а теперь скелет, точно ленинградский блокадник. Люди садятся на камни, на оставшиеся чудом в сквере скамейки, облупленные, с двумя-тремя рейками. Замечательные парковые скамейки! Их вчетвером с места не сдвинешь, а уничтожить можно только путем прямого попадания пятидесятикилограммового снаряда. Их свободно можно было бы ставить вместо противотанковых «ежей».