Вот идет он и думает: как же так, мол, удалюсь я в чужую сторону навеки и с отцом, с матерью не попрощаюсь? Нехорошо этак.
Решил тайно забежать в город, упросить тюремщиков, чтоб хоть через окошечко поклониться родителям, в последний разок повидать родимую мамушку.
А где в городе тюрьма – ему было известно: возле базарного торга.
Она стояла за частоколом. Возле ворот – будка, и в ней – стражник с длинным топором.
Далеко стороной обошел Васятка верфь, аж за Акатов монастырь дал крюку, чуть в лесу не заплутался. И через северные московские ворота вошел в город.
На нем – зипунишка рваный, лаптишки, шапка дырявая, котомка за плечами. Побирушка и побирушка. Никто его не приметил.
Он до вечера кой-где хоронился, а как завечерело – пошел к тюрьме.
Видит – сидит в будке стражник, чего-то ножиком строгает, топор-бердыш прислонил рядом.
– Дядюшка, – жалобно сказал Васятка, – дозволь мне с отцом-матерью свидеться.
Стражник перестал строгать, поглядел на Васятку и строго сказал:
– Отойди.
Но мальчонку уже сама жизнь научила хитрости. Он достал из котомки здоровый кусок сала, что дядя ему на дорогу дал, и показал сало стражнику.
– Ишь ты, – сказал стражник, принимая взятку, – хорошее сало, хлебное. Ты чей будешь-то?
– Я, дядюшка, углянский. У меня тут батя с мамушкой сидят безвинно.
– Ну, безвинно ай виноватые – это дело не мое, – сказал стражник. – А как звать?
– Прокопий Ельшин.
– Так, – сказал, размышляя, стражник. – Ну, видно, пойдем. Только гляди, чтоб тихонько.
Они вошли в ворота.
Васятка прежде видал тюрьму из-за частокола – одну крышу. Теперь, разглядев ее вблизи, он ужаснулся: возле самой земли чернели крохотные оконца с решетками да над землей, чуть повыше человечьего роста – в деревянном срубе – еще такие же. И в черноте за решетками смутно белели лица и слышался стон. И тяжким гнилым духом несло от окопных дыр.
Стражник наклонился к нижнему оконцу и позвал:
– Прокопий Ельшин! Отзовись, подойди сюда.
И когда в черной дыре показалось бледное лицо отца, Васяткины глаза заволокло слезами.
– Да не то сынок?! – крикнул Прокопий. – Господи!
А Васятка от слез слова но мог вымолвить.
– Мамушка где же? – наконец спросил он.
– Нету, Вася твоей мамушки, – вздохнул Прокопий. – Померла мамушка. Да и мне, видно, недолго осталось… Гнием мы тута… Ты б, Вася, государю сказал…
– Ну, будя! – строго оборвал стражник. – А то как бы с вами самому в яму не попасть.
Он схватил Васятку за шиворот и поволок за ворота.
Пошел Василий, едва от слез разбирая дорогу. Шел и сам не ведал куда.
Нет бы ему, опасаясь, темными закоулочками пробираться, нет бы по задворкам, по-за огородами, чтоб, не дай бог, на кого не нарваться.
Ничего он этого не соображал, шел и шел, куда ноги несут.
И принесли его ноги к шумному месту, где дудки, гусли играли, слышалась пьяная песня, а над низенькой дверью, раскачиваясь на ветру, горел фонарь.
Под фонарем два мужика плясали. Это был кабак.
А Васятка ничего не замечал, шел, как в тумане, как во сне, и видел одно только: черная дыра с решеткой и бледное, мертвое лицо отца.
И вдруг чья-то сильная рука легла на его плечо, и хриплый, знакомый голос воскликнул:
– Ба! Ба! Искусна кюнстлер!
Ненавистный немец больно сжимал Васяткино плечо, сопел, дышал в лицо винным перегаром.
«Пропал!» – мелькнуло в голове Василия.
Он отчаянно рванулся и, оставив в руке немца клок ветхого зипуна, пустился бежать.
– Дерши фора! – закричал немец.
Кинулись от лавок сторожа, схватили малого, повалили наземь.
Ночевал Васятка в чулане на съезжей.
Присудили ему за побег из цифирной школы батоги и каторгу.
Заплечный мастер Дениско бил вполсилы, жалел.
Потом хотели гнать в Тавров, да об эту пору пришел солдат из леса просить людей.
И попал Васятка на Могильское озеро.
– Вот тебе и Голландия, – выслушав Васяткин рассказ, вздохнул Афанасий. – Ох, ребята! Вся наша беда от пустого начальства… Отчего ж и вся Расея наперекосяк пошла?
Глава шестнадцатая,
в которой мимо сел и деревень плывут плоты, волкулаки воют, горит костер, и при ярком пламени его школяр Васятка читает мужикам прелестную бумагу
Работали в лесу до заморозков.
Наконец все плоты были повязаны, и караульные солдаты с лошадьми и лишними мужиками пошли в Воронеж.
А плоты велели в Тавров-город гнать.
На Могильском остались одни плотогоны. Среди них были Афанасий, Иванок и Васятка. Его за кашевара взяли.
Дьячок Ларька тоже к плотогонам прилепился.
– Сплыву с вами до Таврова, – сказал он, – а там – Дон. Буду к казакам пробиваться.
И вот поплыли плоты. За старшого был старик Кирша.
Путь по воде лежал неблизкий, а плоты плыли медленно. Да и куда спешить?
Села частые, плыть весело.
Курино-село проплыли. Манино. Сенное.
Тут на реке Излегоще множество гусей, уток гуртовалось перед отлетом. Палками посшибали с пяток.
Возле Ситной деревни стали на ночевку. Костер зажгли. Ощипали уток и такое сотворили варево, что хоть бы и царю на стол так впору.
Вот сидят плотогоны возле костра, варево хлебают. На высоком глинистом бугре – деревня Ситная. Слышно, как в крайнем дворе южит голодная свинья. И где-то наверху, на круче, дурным воем воет собака.
А над плотогонами – погост. На самой горе – кресты могильные. Откуда там собаке быть?
– Ох, дети, нехорошо! – покачал головой Кирша. – Не собака это.
– А кто, дедушка? – удивленно спросил Васятка.
– Это, малый, называется волкулак. Он по ночам из могилы выходит, у сонного человека кровь сосет.
– Будя плести-то! – с досадой сказал Афанасий. – Какого-то волкулака придумал. Вон в Воронеже так-то весной брехали, будто на Чижовском погосте ночью эти волкулаки ходят. Государь говорит: «Поймать мне волкулака!» И послал солдат на погост. Велел им для отваги по чарке поднесть. Ну, залегли они меж могил, слышат – идут. Вот так-то, не хуже как сейчас, по-собачьи воют. Солдаты оробели сперва, но ведь – служба, царский приказ. Кинулись на тех волкулаков, схватили, повязали, на съезжую приволокли. Утром – глядь-поглядь, а волкулаки-то свои, чижовские: Миколка Груздь с товарищами. Они ночным делом добрых людей грабить хаживали.
– Верно! – засмеялся дьячок Ларька. – На Чижовке было, Тихвинской божьей матери церкви погост. Он, сказывали, Миколка-то, с тихвинским попом в доле был. Ясак пополам делили…
Кирша на такие слова только плюнул.
И в это время опять наверху завыла собака. Вдруг обвалилась глина, мелкие комочки зашуршали по круче и из тьмы кромешной подкатились к костру.
– Свят, свят, свят! – испуганно перекрестился Кирша.
Плотогоны замерли, вглядываясь в темноту. Кто-то осторожно спускался с горы. Иванок с Афанасием вскочили, ухватились за дубины.
– Постойте, ребята! – послышался хриплый, простуженный голос. – Не замайте, я к вам не с худом…
К костру подошел здоровенный детина. Он был без шапки. Смоляные с проседью кудри падали на лоб. В правом ухе сверкала медная серьга. Сквозь клочья рваного зипуна виднелось крутое, могучее плечо.
– Хлеб да соль, – сказал он. – Здоровы были.
– Садись, гость будешь, – ответил Кирша. – Ложка есть?
– Как не быть.
– Ну, давай с нами хлебать.
– Это можно, – присаживаясь на корточки к костру, сказал кудрявый. – Горяченького, признаться, давно не едал.
Тут опять сверху посыпалась, зашуршала глина.
– Ай там с тобой еще кто? – покосился на гостя Кирша.