– Удивительно, наше величество, – сказал кавалер, – удивительно, что в столь удаленных от зюйда местах водились сии монстры.
Старый воронежский житель купец Потап Гарденин сказал:
– Ну, это, батюшка, когда было-то! Того, чай, и деды дедов наших не запомнят. Индрик, сказывают, зверь тогда тут ходил, его будто косточки…
– Сам ты индрик, – сердито фыркнул Питер. – Выдумают тоже – индрик!
Гардении обиделся, замолчал.
– Зело изрядно, – сказал Питер, просмотрев кавалеровы ландшафты. – Зело.
Он задумчив стал, насупился. Пальцами по столу постучал. Раза два дернул щекой. Кто его поближе знал, поняли: быть грозе.
Потаи Гарденин уже и не рад был, что про индрика сдуру сболтнул. Кто ж его знал, хотел умную беседу поддержать.
– Индрик! – Питер Бас оскалился без улыбки. – Вот, господин Корнель, сам видишь, сколь у нас еще этой окаянной темноты. Бороду сбрил, кафтан надел немецкий, коммерции советник… И ведь башка на плечах, не кочан! – гневно крикнул он. – А сей распроклятый индрик как въелся ему в печенки, так и сидит! От царя Гороха! С тех самых пор!
– Прости, батюшка, – смиренно поклонился Гарденин.
– Что – прости! Один ты, что ли, такой у меня? Божье теля. Вот ты, – Питер резко повернулся к кавалеру, – ты про Рафаила, про Зевксиса сказывал… Нету у нас пока подобных искусников. Только и умеем, что богов на образах мазать… Но будут! Слышишь ли, будут! Так и в юрнал свой запиши: бу-дут!
Питер вытаращил бешеные глаза, стучал кулаком по столу так, что стаканы прыгали.
– Ваше величество, – учтиво, с улыбкой, но опять-таки без унижения, поклонился кавалер. – Напрасно горячитесь, ваше величество. Они у вас уже есть.
Он вынул из шкатулки несколько листков и подал их государю. На разных клочках бумаги были изображены воронежские ландшафты и фигуры: пляшущий мужик, драка возле кабака, успенский дьячок, поводырь с медведем, сбитенщик.
– Все сии ландшафты, – сказал кавалер, – а равно и шутейные парсуны[7] сделаны рукой искусного российского мастера.
– Кто? Кто? – вскочил Питер Бас. – Назови – кто? Где открыл сего мастера? Данилыч! Лошадей! Сию минуту скакать в доставить!
Он вцепился в кавалера и тряс его так, что у того голова болталась, словцо кукольная.
– Пощадите, государь! – взмолился кавалер.
Питер перестал трясти и сказал:
– Ну?
– Не надо лошадей, – поправляя сбитый парик, сказал кавалер. – Мастер здесь, в этом доме. Через минуту я буду иметь честь представить его вам.
И он проворно побежал в чулан под лестницей и разбудил крепко спавшего Васятку.
– Где ж, сударь, твой мастер? – сдвинув брови, спросил царь, когда господин Корнель подвел к нему заспанного мальчонку. – Ежели шутковать задумал с нами, то гляди, как бы и мы с тобой не пошутили. У нас за шутку не к делу – штраф. Такой, что, чаю, и на ногах не устоишь!
– Помилуй бог, – сказал кавалер, – было бы очень глупо так шутить. Это не шутка, государь. Сей юноша, может быть, составит гордость вашего отечества. Я довольно пожил и потолкался по белому свету, но еще ни разу не встретил чудо, подобное этому мальчику. Господь бог одарил его свыше меры.
– Ба! – воскликнул царь, хлопнув себя по лбу. – Старый знакомец! Матвеич! Узнаешь мальчонку? Откудова он у тебя?
Апраксин вспомнил конфузию с углянскими мужиками, которую утаил от Питера.
– Приблудный, государь, – не сморгнув, сказал он. – Промеж двор толкался.
– Как звать? – притягивая к себе Васятку, спросил Питер.
– Василий Ельшин, – смело сказал Васятка.
Он был так смел потому, что еще как следует не проснулся. И он с удивлением таращил глаза на столы, на блюда с диковинной едой, на богато разодетых гостей. Но вдруг, сообразив, что перед ним сам царь, оробел и заплакал.
– Ну, чего ж ты, Василий Ельшин, сопли распустил? – засмеялся Питер. – Небось не съем. На-ка, отведай заморского яблочка…
Он выбрал большой апельсин и протянул его Васятке.
– Читать можешь?
– Маленько могу, – всхлипнул Васятка. – Только не дюже шибко.
– Гут, – сказал царь, – иди. Господин адмирал, – обернулся он к Апраксину, – завтра ж, не мешкая, отправь мальца в цифирную школу. А как научится словесности и математике, в Голландию пошлем. Нам свои, не заморские мастера надобны. Тебе спасибо, – царь обнял кавалера, поцеловал в губы. – Без тебя так и потерялся б малый. А он, может статься, наш российский Рафаил, а?
И всем гостям было велено пить за российское художество.
В распахнутые венецианские окна виднелась река, и на ней разукрашенные цветными фонарями корабли. На «Пантелеймоне» делали потеху – вертелись, рассыпая холодные искры, огненные колеса. Золотые, пламенные змеи с шипеньем взлетали во тьму.
В полночь Питер Бас велел кораблям палить из пушек. От пальбы жалобно зазвенели стекла.
И тут кто-то крикнул:
– Пожар!
Все высыпали наружу. Горели посад и ямская слободка. Ветер швырял горящие головешки, раздувал языкастое пламя.
Диковинным фонарем пылала деревянная Богоявленская церковь.
На посаде голосили бабенки. Метались мужики, напрасно стараясь потушить бушующее пламя.
И дьячок Ларька там сновал, горланил, не таясь:
– Доигрались, допрыгались! Он нечистому за шкалик продался! Все сгорим, православные! Все!
Глава десятая,
в которой описывается цифирная школа, какие в ней были порядки, и как там жилось Василию, и какие науки он изучал
Цифирная школа помещалась при адмиралтействе. Под мрачными сводами первого этажа была длинная комната в три окна с железными решетками, за которыми зеленел луг.
Тут стояли тяжелые, топорной работы, столы и скамейки. На передней стене висела черная доска для писания мелом и ландскарта, чертеж Российской земли.
В красном углу виднелась небольшая икона Николы-чудотворца, покровителя моряков.
Печка из синих и зеленых изразцов была возле сводчатой двери. На изразцах пестрели изображения небывалых зверей, монстров и скачущих воинов.
Когда школяров наказывали помалу, их ставили за печку – коленями на горох. Таким образом школяры превосходно изучили рисунки изразцов.
Кроме того, за печкой же находилась лохань с водой, в которой мокли приготовленные загодя самими школярами лозы.
Эта комната и была цифирной школой.
Тут пахло рогожами и дегтем: рядом с классной комнатой хранились рогожные тюки и дегтярные бочки.
Ночевали школяры на третьем этаже, в деревянной надстройке. В изголовьях сосновых топчанов лежали сосновые же чурбаки. Тощие соломенные тюфяки накрывались колючими солдатскими одеялами.
Окна были без решеток, по рамы, закрепленные намертво, не открывались. Дух поэтому в горнице стоял тяжелый, кислый. Тем более что пища у школяров случалась грубая, что бог пошлет: каждому от казны полагалось два алтына в сутки. На такие деньги харчиться, конечно, можно было бы, да сии медяки звенели лишь в государевом указе, а на деле казна была пуста. И голодные школяры промышляли себе пропитание кто как изловчится.
Вот в такую-то кугу попал Василий Ельшин, житель села Углянца.
В товарищи тут ему никто не годился: школяров по указу поспешно набрали из драгун, все были усачи, коломенские версты, охотники до пенника, до табачку, Многие и женатые числились.
А он, Васятка, среди них один был малолеток, по шестнадцатому году, робок, безус и пенника не понимал.
Ему сразу скучно стало, нерадостно.
На третий день не стерпел, побежал к герцогову дворцу просить кавалера Корнеля, чтоб тот назад его к себе схлопотал у Питера. Но опоздал, увидел лишь задок кареты с привязанными сундуками, увидел мелькание красных колесных спиц да кончик кнута, взвившегося над лошадьми.