Брак без права на интим
Из госпиталя меня выпускать не хотели. Чувствовала я себя почти нормально, только при резких движениях ощущалась незначительная тошнота и окружающий мир перед глазами терял свою обычную устойчивость. Мои голова и шея приняли всю силу удара о потолок. Сразу после приземления меня, еще не пришедшую в сознание, накачали какими-то обезболивающими и седативными препаратами, чтобы, очнувшись, я не навредила себе резкими движениями, так что все манипуляции медики производили с бесчувственным или почти бесчувственным телом. Несмотря на то что тщательное обследование не выявило никакого повреждения или смещения позвонков, индиец-ортопед решил не рисковать и зафиксировать на некоторое время шею. Так я оказалась закована в пластмассовый ошейник.
В числе сотрудников госпиталя Святой Брунгильды, расположенного на окраине норвежского города Бергена, кроме администрации, коренных норвежцев не было. Были индийцы, поляки, были русский отоларинголог и анестезиолог-узбек. Вначале я не поняла даже, в какой стране нахожусь. Только после появления лысого сотрудника министерства внутренних дел, который принес мой паспорт с проставленной в нем «экстренной» визой, я поняла, где приземлился наш многострадальный «Боинг».
В госпиталь попало множество пассажиров с нашего рейса. Все они, как и я, пострадали не от сорванного, по сути, террористического акта, а от неожиданного попадания самолета в воздушную яму. Многие пассажиры бродили по проходам, стояли в очередь в туалет и, разумеется, не успели ни сесть на свои места, ни пристегнуться, когда лайнер провалился в воздушную яму, сразу потеряв почти тысячу метров высоты. Некоторые получили намного более серьезные травмы, чем я, – через пять дней после происшествия в «травме» и в неврологии оставалось не менее десяти лежачих больных.
Я так и не узнала, куда увезли оставшегося в живых террориста. Взорвавшуюся в туалете девицу не без труда собрали в черный пластиковый мешок и тоже куда-то отправили. Единственный, с кем я могла обсудить случившееся, был мой сосед по креслу в самолете, тот самый парень, который первым бросился на казаха. Он зашел ко мне, когда я еще только выплывала из лекарственного тумана. Сказал несколько теплых слов и ушел. Мне пока было как-то неудобно расспрашивать о нем персонал, но я слышала, как две медсестры, полька и китаянка, обсуждали между собой на корявом английском, что одного из пациентов не слишком удачно прооперировали. Ему зашивали руку, распоротую «розочкой» из коньячной бутылки. Что-то не так оказалось с нервом, и возникла проблема с чувствительностью. Через несколько дней его должны были отправить в другой госпиталь, в Германию, чтобы там некое мировое светило исправило ошибку менее опытных коллег.
Мне разрешили прогулки. Я получила свою одежду, переоделась, и мы с папой направились на набережную в центре Бергена. У нас была только пара часов. В тот же день вечером отец улетал назад в Нью-Йорк. Узнав о случившемся, он прямо с работы умчался в аэропорт, бросив все дела. Я, слава богу, оказалась в порядке и совершенно не возражала, чтобы отец вернулся и встречал меня через пару дней дома. Его присутствие в больнице меня только стесняло. В уходе я не нуждалась, а развлекать меня у него не вышло. Возможно, он был не виноват, просто нам обоим непросто было прийти в себя после встречи. Я лично хотела побыть в одиночестве и осмыслить все, случившееся со мной, с ним, со всей нашей маленькой семьей. Он тоже, чувствовалось, так и не понял пока, как со мной общаться, и, как мне показалось, чего-то недоговаривал.
Главным и самым необходимым аксессуаром в Бергене, самом дождливом городе мира, является зонт. Дождь, говорят, льет здесь триста пятьдесят дней в году. Остальные пятнадцать или шестнадцать дней его сменяет мокрый снег. Берген всегда был городом рыбаков, торговцев рыбой. Много лет назад к ним присоединились несуществующие веселые тролли, а потом реальный, но грустный композитор Григ.
Проигнорировав парк троллей и Дом-музей Грига, мы пошли на рынок, где, как нам рассказывали, можно угоститься изысканными деликатесами, только-только выловленными из морской пучины. Торговля шла возле самого берега под тентами, защищающими от дождя и торговцев, и покупателей. Угрюмое море со стоном накатывало серые волны на парапет. На поверхности покачивались унылые чайки. Суровые птицы опасливо косились на висящих в толще воды огромных медуз с длинными щупальцами и жуткими коричневыми шляпками-головами.
На рынке действительно продавалось множество совершенно необычных представителей подводной фауны. Но они были страшными, сырыми и не приготовленными для немедленного поедания. Поэтому мы решили выбрать что-нибудь попроще. Папа купил себе за пятнадцать долларов огромный бутерброд – из хлебного конверта соблазнительно высовывался край соленой семги, обложенной листьями зеленого салата. Меня же потянуло на экзотику, и я остановила выбор на фаршированном крабе. У толстого угрюмого поляка мы приобрели по маленькой бутылочке дрянного пива по пять долларов каждая. Он извлекал бутылки прямо из ящика, поэтому пиво было не только скверным, но еще и теплым, по-моему, градусов на десять теплее окружающего воздуха. Отцовский бутерброд, как оказалось, содержал в себе только малюсенький кусочек рыбы, тот самый, что соблазнительно высовывался наружу. Зато салата было много. Вялые листья оказались столь грязными, что на папиных зубах скрипел песок. Из рассыпавшегося хлебного конверта на асфальт посыпались комочки земли, смешанные с желтыми подгнившими стеблями. Мои попытки съесть краба также не увенчались успехом. Сразу под спиленным панцирем находился толстый слой крупной соли. Когда же я попробовала проковырять в этом слое дырку пластмассовой ложечкой, прилагавшейся к изысканному норвежскому лакомству, то наткнулась, извиняюсь, на самое настоящее крабье говно. Ничем иным эта гадкая субстанция, таившаяся под слоем соли, не являлась. Мы с отцом подошли к парапету и вышвырнули наши «деликатесы» в море. Ближайшие к месту падения медузы ушли в глубину, а плававшие рядом чайки поднялись на крыло и с криками, в которых слышались одновременно проклятия и омерзение, устремились в свинцовое небо.
Торговцы смотрели на нас с явным осуждением, и мы прошли в крытый павильон неподалеку, где за совершенно немыслимые деньги нам предложили небольшую безвкусную пиццу. Не желая более экспериментировать с пивом, мы попытались заказать зеленый чай, но пожилой сердитый официант указал пальцем на чету пожилых немцев, на столике которых стоял крошечный фарфоровый чайничек с треснувшим носиком:
– Чайник с чаем сейчас у них. Когда они закончат, я вам заварю. Не раньше.
– А другого чайника у вас в кафе нет? – поинтересовалась я.
Тот раздраженно повел плечами и всем своим видом показал, что на нелепые вопросы не отвечает.
Позднее я поняла, что удивительным является уже сам факт, что коренной норвежец работает. Основная масса граждан этого европейского нефтяного эмирата, похоже, живет исключительно на пособие. Работают только гастарбайтеры. А малочисленная норвежская молодежь показалась мне сборищем деградирующих от безделья дебилов, появившихся на белый свет исключительно благодаря скверному качеству китайских презервативов.
Мы расстались с отцом возле входа в госпиталь. Он направился в аэропорт, а я, вернувшись в свое отделение, набросилась на больничный обед. Картофельное пюре и вареная курица показались мне изысканными яствами. Пока я с наслаждением запивала все это жидким чаем, ко мне подошла старшая медсестра и, виновато улыбаясь, сообщила, что из-за эпидемии гриппа в городе больница оказалась переполненной, и пациентов пришлось уплотнить.
– Надеюсь, вам не протестует возражать, что мы поставили в ваш палата еще одну новая кровать и пригласили до вас мужа, – пролепетала пожилая турчанка.
Когда-то она работала медсестрой в туристической Анталии, и ее заставляли учить русский язык.
– Чьего мужа?! – обалдела я.
– Ваш мужчина домашний приводили. Вы Эуридик Воронофф?
– Да…
– Значит, господин Александр Воронофф – ваша супружеская официальность!
– Какой еще Александр Воронов?!