— Ну что ж, давай для пробы усы помараем, — сказал Докукин, ловко взрезав жесть. — Ешь, дружки, набивай брюшки, словно камешки…
Подцепил на сухарь скользкий кусок тресковой печени и аппетитно чмокнул.
Ленька Кобликов страдальчески сморщил лицо. Есть ему хотелось, но он знал, что не проглотит и грамма печени, залитой рыбьим жиром. Стойкое отвращение к этому продукту осталось у Леньки с детских лет, когда заботливая мама-врач заставляла сына каждое утро глотать ложку противной, вонючей до рвоты желтой жидкости.
Повертев в руках банку, Ленька отдал ее Забаре.
— Возьми, я эти консервы есть не могу.
Остап взял банку, и лицо его подобрело.
— Погоди, — остановил Гнеушев. — Ты, Кобликов, телячьи деликатности брось… Святым духом будешь пять дней питаться? Этак и рацию не осилишь таскать…
— Не могу я рыбий жир, товарищ старшина… Честное слово, не могу! — Ленька приложил к груди грязную руку, и губы его смялись в страдальческую улыбку. — Вытошнит меня…
— Да что вы, товарищ старшина, к нему причапились, — вступился Забара. — Не может же человек утробу насиловать… Я ему половину сухарей отдам и брынзы… Брынза, она сытная…
Гнеушев махнул рукой и снова подумал, что радиста капитан Епанешников дал в группу нестоящего. Печень трески он, видите ли, кушать не может! К ночи, глядишь, пуховичок у командира попросит. Небось мамаша учила, что на сырой земле вредно спать… Комедь!
Небо прочертила ракета, взлетевшая километрах в двух из-за береговых западных сопок. Вскинулась, выгнув дугу, неживым огнем в свете дня и сгорела, оставив дымный хвост. Потом в той стороне, где находился перешеек, просыпался рыкающий перестук пулемета.
— Фрицевский колотит. — озабоченно сказал Забара. — С чего они, товарищ старшина, пальбу открыли? Может, пробуют…
— На нас бы не попробовали, — ответил Гнеушев и прошел к крайним валунам.
Пологий склон сопки, где в седловинке притаились разведчики, медленно стекал к середине мыса. Там, хорошо видимое, протянулось кочковатое болото с круглым, будто обведенным циркулем, озерком. Из него на запад уходил ручей. Темный, без веселых извилин, опушенный по берегам плотным ерником — зарослями полярной ивы. Километра на полтора ручей просматривался из седловины, потом заворачивал в распадок между сопками.
За лощиной горбатилась каменная гряда, полукругом опоясавшая подходы к бухточке на западном берегу мыса, куда, по сообщениям авиаразведки, шныряли катера из норвежского рыбачьего поселка.
Ракеты и непонятная стрельба насторожили командира группы. Чутье бывалого разведчика подсказывало, что ракеты егеря пускают не зря. Из пулемета им тоже вроде палить ни к чему.
«Ладно, раскумекаем в полмомента все задачки», — подумал Гнеушев прикидывая, как подобраться к бухточке. Напрямик, по пологому склону, где тебя будет видно за километр, где у егерей наверняка посажены и секреты и наблюдатели, не пройти. Нацеливаться надо было на ручей, что тянулся от озерка к бухточке. Если и дальше, в распадке, по берегам густой ерник, то в сумерках или на утренней неясной зорьке, когда дозоры клюют носами, можно, пожалуй, проскочить к бухточке. Идти надо по двое, по обеим берегам ручья. Это уже завтра. А пока надо прогуляться до озерка и понюхать, кто татакал из пулемета в стороне перешейка и по какой надобности была там стрельба.
Старшина понимал, что пройти к бухточке будет не просто. Если егеря, в самом деле, накапливают кулак для контрудара через перешеек, они позаботятся, чтобы ненужный глаз не заглянул в бухточку. Это они умеют делать. Не раз Гнеушев натыкался в разведке на такую частую гребенку охранения, что приходилось поворачивать оглобли.
Возвратившись от валунов, старшина сказал, что попробует пройти к озерку.
— Ты, Докукин, двигай в сторону перешейка. Лыткин и Забара останутся здесь для наблюдения и охраны рации. Сидеть тихо и без надобности не высовываться. Чую я, что какую-то пакость егеря соображают, — озабоченно добавил он.
— Я, Кобликов, коней люблю… Как настоящего коня убачу, у меня на душе прямо смуток делается. Я в нашем колхозе за конями шесть лет ходил. Душевное занятие. Жеребец у меня был по кличке «Угуп»… Ну, не конь, а чистая картинка! Головка маленькая и на лбу белая звезда. Спина ровная, как стрелочка, и ноги в белых чулках… Уши сторожкие, а глазины, как две спелых сливы. Утром я еще пять дворов до конюшни не дойду, а он уже меня слышит. Тонюсенько так заржет… Хлебные горбушки с солью очень он уважал…
— Тоже на войну взяли, — помолчав, добавил Забара. — В один день мы с Угупом воевать отправились. Живой ли он теперича? Человек хоть может письмо написать, а конь что скажет?.. Всякой живности от войны тягота… Купаться Угуп любил…