— Да ведь так вот дело вышло, — растерянно заговорил дед Пека, вспомнив собственные слова на собрании колхозников. — Разве думалось, что Андрей накатит… Внучата у меня в Ярославле. Колька да Димитрий…
— Понимаю, Петр Романович… Рыба, как говорится, ищет, где глубже, а человек — где лучше…
— Машины вам надо заводить, Матвей Афанасьевич, — вступил в разговор Андрей. — Савраскам с санями время отошло.
— Асфальт вот нам никак пока не проложат на Ворзогорскую пожню, — коротко ответил председатель, нахлобучил шапку и пошел к двери. Уже ухватившись за ручку, глухо, не оборачиваясь, добавил. — На отвальное ты меня, Петр Романович, не зови. Дел много, не успею я с тобой напоследок погостевать. Прямо тебе говорю, чтобы потом обиды не держал.
Нагнул голову перед низкой, тесаной притолокой и шагнул в темноту сеней.
— Да, приветливостью ваш Матвей Афанасьевич не отличается, — проводив взглядом вышагивающего по двору председателя, сказал Андрей.
— Скупой на разговоры, зато на работу щедрый… Людей в колхозе по пальцам пересчитать можно, вот Матвей и вертится на все четыре стороны и не поспевает прорехи затыкать.
— Косо он на меня смотрит.
— А чего ему на тебя прямо смотреть? Прикатил через столько лет на родимушку и еще одного человека увозишь. Какая-никакая, а помога от меня колхозу есть. Хоть и ноги не бойки, а топор в руках еще крепко держится.
— Ты в самом деле обещал им сани сделать?
— Обещал, — поникшим голосом, словно уличенный в чем-то стыдном, подтвердил дед Пека. — Неладно у меня получилось. Людям обещание выдал, тебе согласие дал… Из головы у меня то собрание вывернулось. Туман какой-то навалился, затемнил все…
— Ладно, брось об этом думать. Через три дня уедем, и дело с концом.
— Нет, Андреюшко, не с концом. Никогда еще Вайгины своих слов попусту не говорили.
— Значит, сказали.
— Нет, не сказали, — отрезал Петр Романович и, упираясь руками, поднялся и сел на кровати. — Не поеду я с тобой, Андрей… Здесь останусь, на родимушке.
— Да ты что, батя, шутишь, что ли? Билеты ведь куплены.
— Освободи ты меня от нашего уговора, Андрей. Прошу тебя, освободи. Тоской я изойду, если отсюда уеду.
Голос у деда Пеки дрогнул, беспомощно и жалко.
— За приглашение твое спасибо, за заботу твою…
— Несерьезно все это, отец. Разве дело в нашем уговоре? Надо же по существу смотреть. Не могу я тебя здесь оставить. Ты болен.
— Выстану. Завтра выстану.
— Завтра встанешь, а через неделю свалишься. Потом случится так, что вообще не встанешь. Кому ты здесь нужен больной?
— Нужен, Андреюшка… Людям нужен. Матвею вот…
— Здоровый, чтобы сани сделать.
— Худо ты о людях думаешь.
— Реально надо мыслить, отец. Мне, Нине, внучатам ты любой нужен. Вот в чем принципиальная разница. И выбрось, пожалуйста, из головы фантазии. Через три дня мы с тобой уедем. Покажу я тебя в Ярославле хорошим врачам, потом в санаторий, подлечишься. Ваша Люба-фельдшерица, наверное, ревматизм от сколиоза не отличает.
— Молодая еще. Всего год работает.
— Десять лет поработает, тогда все забудет, чему училась. Замуж выйдет и станет у нее главной заботой огород да собственный поросенок. Аспирином и ихтиолкой станет болезни лечить. Это ты понимаешь?
— Отчего ж не понять. Голова, слава богу, есть. И говоришь ты правильно. Только в этом деле еще одна закавыка имеется.
— Какая же?
— Курсы у нас с тобой разные, как у двух ладей в море. Ты с мотором правишь, а я под парусом иду. Только мое судно еще на плаву держится и свой ход имеет. Чего же мне с живого судна к тебе пассажиром пересаживаться.
— Мореходом себя еще считаешь?
— Считаю, — твердо ответил дед Пека и попытался встать с кровати.
Андрей кинулся к нему, уложил и подоткнул одеяло.
— Чудак ты, батя!.. Если бы ты только понимал, какой ты чудило! Знаешь, как мы в Ярославле заживем…
Андрей говорил, перескакивая с одного на другое.
Петр Романович слушал сына и не ощущал обычного стеснения и робости. От них освободила простая мысль, что, хоть и прошел Андрей многие науки, а постиг он еще не все. Что есть на свете такое, чему не выучит ни институт, ни диссертация. И это главное знал Петр Романович, а Андрей такое понятие пока не одолел.
И как бывало раньше, принимая вполуха бойкие рассказы младшего последышка, терпеливо слушивал он сына. Его округлые, без внутренней крепости, слова.
Дождь истратил наконец злую силу. Ветер прочистил небо и выгнал из густой ознобливой сини рваные клочья хмарных облаков.