Матрос рассмотрел желоб ребячьей, неокруглившейся еще шеи, выглядывающей из просторного ворота шипели, и захотелось ему, по добросердечию, растолковать Кобликову, что на войне слезами ничего не выплачешь. Понимать солдату такое полагается…
— Пять, — откликнулся Ленька, сглотнув стыдные слезы. — Пять суток…
— Досталось вам… Проклятое место этот Вороний мыс. И в мирное время там по своей охоте человеческая нога не ступала, а уж в войну… Зима, считай, к горлышку подходит… В холода страсть как худо на боте плавать… Трое, значит, из вашей группы полегло?.. Боле половины…
— Трое, — подтвердил Ленька и посмотрел на правый борт. Там из-за рубки торчали кирзовые сапоги. Расхлестанные, вытертые на сгибах, со стоптанными каблуками. На правом темнела аккуратная, умело простроченная двойным швом союзка.
Леньке Кобликову была хорошо знакома союзка на сапоге. За пять суток, когда он ползал по скалам Вороньего мыса, кирзачи с обсоюзенными головками частенько оказывались перед его глазами.
Теперь в окаменелой неподвижности рыжих солдатских сапог — безразличие смерти, равнодушие небытия, в котором не было слез, горьких дум, усталости, тошнотворной зыби, надоедливых разговоров матроса, страха перед непоправимой бедой, навалившейся на плечи ефрейтора Кобликова.
Ленька не видел, как умер сержант Докукин, недолгий командир разведгруппы. Ночью, когда Докукина переносили на бот, он еще стонал, отплевывал розовую пену и хрипло бормотал бессвязные, неразборчивые слова.
Докукина спустили в кубрик, перевязали рану на животе и уложили на койку.
Разомлев в тепле кубрика, Кобликов забылся тяжелым сном. Проснулся он словно от неведомого толчка. Круто вскочил, ударился головой о балку, разглядел тусклый свет, пробивающийся в иллюминаторы, ощутил надрывную дрожь корпуса и сообразил, где находится.
Докукина в кубрике не было. На нижней койке темнел на досках свернутый полосатый матрас.
«Где же сержант?» — удивился Ленька, и в это время кубрик стремительно начал проваливаться вниз. Тело стало неожиданно легким и пустым. Заполняя пустоту, полезла к горлу тошнотворная муть. Ефрейтор метнулся к трапу, выскочил на палубу, с облегчением ощутил свежий воздух и сырость тумана.
Тут он увидел по правому борту знакомые кирзовые сапоги. По неестественно развернутым носкам, по неживой тяжести распластанного тела Ленька угадал, что сержант мертв.
До боли, будто наотмашь чиркнули бритвой, зашлось, захолодело сердце. Придерживаясь за леер, Кобликов боязливо подошел, поднял волглую палатку и увидел мертвые глаза, провально закатившиеся в глазницы, тупой клин подбородка с густым высевом щетины и руку в крупных, истомленных работой жилах, с острыми, широко расставленными суставами и косой ссадиной, затянутой растрескавшейся коростой. Короткие пальцы были согнуты. Словно сержант напоследок хотел сжать их в кулак, а сил не хватило.
Ленька не мог представить, что эта рука уже не сделает ни одного движения, не шевельнется, не вздрогнет…
Ефрейтор медленно опустил пестрокрашеную, жестянно прошелестевшую плащ-палатку с бурыми пятнами ссохшейся крови, и сердце торкнулось где-то под самым горлом.
Не засни он в кубрике, может, был бы жив сержант Докукин. Ведь иногда немного надо, чтобы уберечь тонкую ниточку, которая в последний миг протягивается между жизнью и смертью. Порой дает ей окрепнуть глоток воды, кровь, остановленная повязкой на единственном том немыслимом пределе, шинель, подсунутая под голову, пуговица, расстегнутая на воротнике…
Ленька спал, а в это время ушел из жизни человек, ставший ему близким за страшные пять долгих суток, проведенных на Вороньем мысу.
Может, мучился Докукин последние минуты. Может, хотел сказать самое важное, самое нужное слово, попросить о чем-нибудь… Может, звал он Леньку, кричал, из последних сил, размыкая губы…
Эти мысли, вдобавок ко всему, что довелось пережить, обессилили Кобликова. Опоры, помогавшие держаться, сломались, и Ленька почувствовал опустошенность. Сил хватило только на то, чтобы припасть щекой к стенке рулевой рубки и реветь от беспомощности, страха и усталости.
Собственная жизнь показалась вдруг Кобликову бессмысленной и ненужной. Ленька плакал о себе, как о ком-то постороннем, измученном и обманутом войной. Этого постороннего ему было искренне жаль, так как он хорошо знал его и никогда не думал, что на него свалится столько бед…