— Боже! — прерывисто прошептала Маша. — Как первый раз, на балкончике.
Прижалась к Алексею, чмокнула его в подбородок, отстранилась:
— А шампанское у нас ещё есть?
Алексей наполнил стаканчики и вопросительно взглянул в сверкающие глаза.
— Что? Что такое? А-а, я что-то должна была решить. А насчёт чего… Забыла, — она лукаво улыбнулась. — А всё ты, Воронцов, виноват — слишком сладко целуешься.
Алексей обречённо вздохнул, чокнулся стаканчиком и, глядя в смеющиеся глаза, нарочито торжественно произнёс:
— Маша! Машенька, я приглашаю тебя встретить этот Новый год у меня дома. Вдвоём, — не выдержал, усмехнулся и добавил. — Соглашайся быстрее, уже, наверное, часов шесть.
— У тебя-я? А как же Аборин? Мы же вроде у него собирались? И деньги сдали.
— К чёрту Аборина, к чёрту всех, к чёрту деньги! Я тебя приглашаю к себе. Только тебя.
— А кто там ещё будет? — задумалась Маша.
— Машка, ну перестань, — Алексей глотком опустошил стаканчик, — ты же уже два дня всё знаешь. Пойдём.
— Никого? — демонстративно закатила глаза Машка. — Кошмар какой! А что мы там будем делать?
Алексей опять вздохнул, налил ещё шампанского. Машка перехватила его руку, отняла стакан, пригубила.
— Воронцов, так ты ещё до Нового года напьёшься. И ты мне не ответил на вопрос — а это невежливо.
— На какой вопрос? Что будем делать? Ясно что — Новый год встречать!
— Вдвоём? Это романтично! — Маша с улыбкой отхлебнула ещё. — А ещё что?
— Как что? Пить шампанское, есть гуся, слушать музыку, танцевать. Хочешь, будем телевизор смотреть?
— Телевизор? — задумалась Маша. — Нет, пожалуй, не хочу. Это всё? Вся программа? Не врёшь?
— Чего это мне врать, — обиделся Алексей, и вдруг догадался. — Маша, ты боишься?
Машка допила шампанское, поставила стаканчик на скамейку, снова прижалась к Алексею, задумчиво протянула:
— Ну, не то что боюсь…, — и вдруг засмеялась. — А ты ничего со мной такого делать не будешь?
— Какого — такого? — опешил Алексей.
Маша поцеловала его в щёку, уткнулась в замотанное шарфом горло.
— Вот ты глупый, Воронцов! Не знаешь, что мальчики с девочками делают?
— Маша, — растерянно прошептал Алексей, — клянусь, если ты не хочешь…
— Не будешь? — разочарованно протянула Машка и вдруг сообщила. — А мне и надеть нечего!
— Как это нечего? — совсем растерялся Алексей. — Ты же собиралась что-то надевать к Аборину?
— Глупый, — повторила Маша, — если я пойду к тебе, этого недостаточно.
— Почему? — Алексей зарылся в Машины волосы. — Почему? Ведь сама говорила — платье новое, сногсшибательное.
— Платье, платье, — пробормотала Маша, — ничего ты не понимаешь. Кроме платья тебя ничего не интересует?
Алексей добрался до Машкиного уха, поцеловал, спустился к шее. Маша начала поворачиваться, не открывая глаз, и вдруг засмеялась. Алексей попытался обнять её сильнее, но Машка смеялась и смеялась, уже прямо-таки захлёбываясь. Алексей попробовал было обидеться, у него это даже немного получилось, но Машкин смех звучал так заразительно, что обида быстро улетучилась, и Алексей засмеялся тоже.
— Маш! Маша! Что такое?
Повиснув на Алексее, Маша давилась от смеха не в силах сказать ни слова.
— Машка! Да что такое? Скажи! Скажи немедленно!
— А смеяться не бу… дешь? — еле проговорила Маша сквозь всхлипы.
— Так мы уже и так смеёмся!
И они захохотали оба.
— Ладно, скажу, — Машка ещё всхлипывала, уютно уткнувшись в Лёшкину шею. — Когда я была маленькая — ну, в классе втором или первом — девчонки ко мне пристали. Знаешь, говорят, что делают, чтобы дети были? А я стеснялась и отмалчивалась. Те не отстают. Я молчу. И тогда они говорят: «Вот дура, для этого писю в писю встав…». Ой, не могу!
— И что же ты? — заинтересованно спросил Алексей, наливая в стаканчик. — Не поверила?
— Если бы! — Машка снова стала вздрагивать от смеха. — Я сказала… я сказала, что они ничего не знают. Так делали только при царской власти! До революции!
Алексей поперхнулся шампанским и громко захохотал. Машка трясла его за плечи и сквозь смех повторяла: «До революции… до революции!»
Привлечённый весёлыми звуками подбежал бродячий пёс, недоумённо посмотрел на них, сел рядом и стал подвывать. Смеялись гирлянды на обоих мостах, смеялись снежинки, и только Сунжа продолжала своё: «Michele ma belle… Michele ma belle… [4]».
— Так ты пойдёшь?
— Конечно, пойду, дурачок.
Поцелуй получился замечательным, мир на минуту исчез, а потом возник вновь, и был он юн, прекрасен и полон надежд.