- Достаточно того, - с мрачным видом говорил он, возводя глаза к небу, - что приходится страдать мне, хотя всему виной твое легкомыслие. Но довольно об этом! Я не хочу упрекать тебя за вину, в которой, я уверен, ты сама теперь раскаиваешься, но видеть тебя среди всей этой мерзости и нищеты в столь неприглядном месте было бы выше моих сил. Оставайся дома с матерью и предоставь мне влачить здесь жалкое существование в одиночестве. Вот только, если можно, любовь моя, принеси мне еще того светлого шерри. Мне хочется хоть чем-нибудь скрасить это одиночество, и, кроме того, от вина у меня не так болит грудь. А когда будешь в следующий раз печь для меня кулебяку с телятиной, положи в нее побольше перца и яиц. Я не в состоянии есть ужасное варево, которым нас здесь кормят.
Уокеру во что бы то ни стало хотелось (не могу, право, объяснить почему, но только желание это разделяют очень многие в нашем странном мире) уверить свою жену, что он испытывает невероятные душевные и телесные муки; и эта простая душа с полным доверием, захлебываясь от слез, выслушивала его жалобы; затем, приходя домой, она рассказывала миссис Крамп, как ее драгоценный Говард тает на глазах, как он разорился из-за нее и с какой ангельской кротостью он переносит свое заточение. В самом деле, он так легко и покорно переносил свое заточение, что никому и в голову не могло бы прийти, что он несчастлив. Его не тревожили назойливые кредиторы, - он с утра и до ночи принадлежал самому себе, кормили его хорошо, его окружало веселое общество, кошелек его никогда не пустовал, и никакие заботы его не тяготили.
Миссис Крамп и мистер Вулси относились, быть может, с некоторым недоверием к рассказам Морджианы о бедственном положении ее мужа. Мистер Вулси был теперь ежедневным посетителем "Сэдлерс-Уэлза". Его любовь к Морджиане сменилась теплой великодушной отеческой привязанностью; вино, что так благотворно действовало на слабую грудь мистера Уокера, поступало из погребка этого доброго малого; и он пытался тысячью других всевозможных способов порадовать Морджиану.
Она и в самом деле была несказанно рада, когда, вернувшись однажды из Флита, увидела в гостиной миссис Крамп свое любимое большое фортепьяно и все свои ноты, которые добрый портной купил с аукциона при распродаже имущества Уокера. Морджиана была так растрогана, что, когда вечером мистер Вулси пришел, как обычно, к чаю, она расцеловала его (мне ничуть не стыдно признаться в этом), немало напугав этим мистера Вулси и вогнав его в краску. Она села за фортепьяно и спела ему в этот вечер все его любимые песни, старинные песни, а не какие-нибудь итальянские арии. Подмор, ее старый учитель музыки, присутствовавший при этом, пришел в восторг от ее пения и был поражен успехами Морджианы. А когда маленькое общество расходилось по домам, он взял мистера Вулси за руку.
- Позвольте мне сказать вам, сэр, что вы славный малый, - проговорил он.
- Что верно, то верно, - подтвердил первый трагик "Уэлза" Кантерфилд. Мужчина, чьи кошелек и сердце всегда открыты для обездоленной женщины, делает честь человеческой природе.
- Ах, что вы, сэр, какие пустяки! - запротестовал портной, но, клянусь честью, слова мистера Кантерфилда были совершенно справедливы. Я бы рад был сказать то же самое о прежнем сопернике портного мистере Эглантайне, также присутствовавшем на аукционе, но, увы, парфюмер испытывал лишь жестокое удовлетворение от сознания, что Уокер разорился. Он купил желтый атласный диван, упоминавшийся выше, и водворил его в свою, как он выражался, "гостиную", которую он украшает и поныне, храня следы многих хорошо вспрыснутых сделок. Вулси торговался с Бароски из-за фортепьяно, пока цена инструмента не поднялась чуть ли не до его настоящей стоимости, после чего учитель музыки отступил; а когда Бароски позволил себе пошутить над разорением Уокера, портной строго оборвал его:
- А вы-то, черт возьми, чего потешаетесь? Ведь это ваших рук дело, и разве вы не получили по своему иску все до последнего шиллинга?
- Мистер Булей всегда был гробиан, - заметил на это Бароски, повернувшись к мисс Ларкинс и применив к портному то же слово, что и корнет Фипкин, только в несколько ином произношении.
Итак, мистер Вулси оказался грубияном: я же, со своей стороны, смею заверить, что, несмотря на всю его неотесанность, отношусь к мистеру Вулси с несравненно большим уважением, чем к любому благородному джентльмену из тех, что появлялись на страницах этой повести.
После того, как мы назвали имена мистера Кантерфилда и мистера Подмора, нетрудно догадаться, что Морджиана снова оказалась в излюбленном театральном кругу вдовы Крамп, и так оно на самом деле и было. Маленькие комнаты вдовы сплошь были увешаны портретами, упоминавшимися в начале нашей истории и украшавшими некогда распивочную "Сапожной Щетки"; несколько раз в неделю она принимала своих друзей из "Уэлза", скромно потчуя их чаем и сдобными булочками, купленными на свои скудные средства. Морджиана жила и распевала среди этих людей с не меньшим удовольствием, чем среди представителей полусвета, составлявших общество ее мужа, и, хотя она не решалась признаться в этом даже самой себе, была куда счастливее, чем все последнее время. Миссис Уокер и теперь еще оставалась для друзей своей матери знатной дамой. Уокер, директор трех компаний и владелец прекрасного экипажа, запряженного парой, даже после своего разорения казался этим простым людям могущественной персоной, и если им случалось упоминать о нем, они с необыкновенной торжественностью говорили о капитане так, словно он отдыхал где-то в деревне, и выражали надежду, что миссис Уокер получает от него добрые вести. Все они, конечно, знали, что он сидит во Флитской тюрьме, но разве и в тюрьме он не дрался на дуэли с виконтом? Монморенси (из театральной труппы Норфолка) тоже сидел во Флите, и когда Кантерфилд пришел навестить бедного Монти, тот указал своему другу, первому трагику, на Уокера, говоря, что капитан во время игры хлопнул по спине ракеткой лорда Джорджа Теннисона, - и это событие немедленно стало известно всей труппе.