Ещё Олаф взял с собой Мурроу, Атли и четверых новых воинов, посчитав, что этого достаточно для его охраны, но недостаточно, чтобы их группа выглядела угрожающе. А затем они отправились в сумерках через поросшие травой кочки к монастырским постройкам. Ветер трепал их плащи и приносил звуки прибоя.
Seachd bliadhna ’n blr’ath — Семь лет пройдёт
Thig muir air Eirinn re aon tr’ath — Сомкнутся воды над Ирландией
’S thar Ile ghuirm ghlais — Над её зелёными травами
Ach sn’amhaidh I Choluim Chl’eirich — Это говорю я, Колуим Килле
Воронья Кость болезненно воспринимал ирландскую речь, которая напоминали ему кашель. Ему очень хотелось влепить Мурроу пощёчину, но вместо этого он совладал с собой, и спросил великана, что это за поэзия.
— Это пророчество, — ответил Мурроу, вскинув топор на плечо, — связанное с этим местом. — Через семь лет после Судного дня, океанские волны пронесутся над Ирландией и остальными землями. Только лишь это место, так говорю я, Колуим Килле, остров Кольма Килле, будет возвышаться над волнами.
— Слыхали? — отозвался кто-то из темноты, Воронья Кость не узнал, чей это голос. — Уже и ты стал говорить, как те спесивые христианских людишки. Какой Судный день? Грядут Сумерки Богов — когда погибнут все, и даже боги.
Они добрались до ворот монастыря, Воронья Кость подтолкнул Мурроу, тот постучал по створке обухом топора. Открылось окошечко.
— Олаф, принц Норвегии, — произнёс Воронья Кость. — Открывай.
— Caelum, non animum mutant, qui trans mare currunt, — сказал человек, пряча лицо в тени, но Воронья Кость ничего не понял и обернулся к Гьялланди, который лишь пожал плечами.
— Те, кто спешит по морю, меняют небо, но не меняют свои души — перевёл скальд.
— Ты прав, мы спешим, — сказал Воронья Кость, раздражённый тем, что ему преградил путь простой привратник, — если ты сейчас же не отворишь эту дверь, твой следующий вздох будет последним.
— Melius frangi quam flecti, — отозвался голос, и Гьялланди вздохнул.
— Лучше сломаться, чем согнуться, — сказал он, но Воронья Кость пропустил мимо ушей это высказывание и пнул дверь ногой, хотя с таким же успехом мог пинать камень.
— Довольно болтать на языке священников, — рявкнул он. — Я знаю, ты говоришь по-норвежски. Открывай же, я ищу Олафа Кварана, бывшего короля Дюффлина.
— Abiit, excessit, evasit, erupit, — произнёс голос печально, и Гьялланди, заранее приготовившись, просто повторил его высказывание, чтобы всем стало понятно.
— Ушел, скрылся, спасся, бежал, — сказал скальд, виновато пожимая плечами, и наверное сказал бы больше, но рёв Вороньей Кости прервал его. Олаф кивнул Мурроу, тот поплевал в ладони, перехватил и занёс топор. Звук удара разнесся эхом, во все стороны полетели щепки. Окошечко тут же захлопнулось.
Топор взлетел ещё раз, второй удар отразился ещё более гулким эхом, щепок полетело больше. Мурроу остановился, нахмурился и осмотрел лезвие.
— Похоже, ворота усилены железными гвоздями, — произнёс он. — Лезвию моего топора это совсем не нравится.
Воронья Кость изо всех сил боролся с приступом ярости, его мысли наполнились ужасными карами для Мурроу, Гьялланди и остальных сопровождающих. На миг мир вокруг налился кровью, но затем кровавая пелена отступила и пропала.
Окошечко на воротах открылось.
— Простите брата Малкольма, — сказал кто-то на чистом норвежском. — Он добрый человек из Альбы, но немного испуган, как и все мы, поэтому он немного не в себе.
— Открой дверь, — угрюмо сказал Воронья Кость. — Мы не причиним вам вреда. Я хочу лишь поговорить с Олафом Квараном.
— У тебя несколько сотен человек, — учтиво отозвался спокойный голос. — У нас нет ничего ценного, а если вы заберете пищу, которая у нас осталась, мы умрём от голода.
— Нам не нужны ваши припасы, — сказал Воронья Кость более терпеливо. — Мне нужно лишь перекинуться словечком с твоим главным монахом и переговорить с Олафом.
Повисло молчание и окошечко снова закрылось. Через минуту раздался шум поднимающегося тяжёлого засова, створка ворот распахнулась, и показался высокий человек в аккуратной рясе, с гладко выбритыми щеками и тонзурой, его фигура отбрасывала тень в свете раскачивающейся лампы, которую держал тощий сгорбленный человек с глазами и лицом крысы.
— Я — аббат Мургон, — сказал долговязый монах и улыбнулся, хотя улыбка получилась нервной и смазанной, когда его тонкая верхняя губа прилипла к сухим зубам.