— А с этого дня ночь будет пожирать свет, — продолжала она.
Эрлинг видел лишь Гудрёда, и то, лишь когда тот повернулся, тусклый отблеск света отразился на его щеке, да блеснул глаз; Ода он вообще не видел, хотя мальчик был там, его дыхание клубилось облаком тумана, напоминающим серо-голубой дым.
— Тем более, надо поторопиться. В послании, нацарапанном монахами, указано место, — раздражённо пробасил Гудрёд, ему не нравился этот тёмный угол, где даже не разглядеть доски для игры в тафл. В этой крошечной комнате Эрлингу показалось, что он ощутил рокот Гудрёда подошвами сапог; когда-то Гуннхильд правила всей Норвегией, затем землями вокруг Йорвика, а теперь Матерь конунгов владела лишь крохотным уголком, где едва ли могла вытянуться, хотя и была невысокого роста.
— Поторопиться, — ответила она, презрительно усмехнувшись, а затем показалась в круге тусклого света от вонючего светильника на рыбьем жире, закреплённом высоко на стене. Эрлинг увидел её лицо, её необычайную красоту, будто бы видел Гуннхильд сквозь паутину, её глаза, как она пристально, с недоверием, разглядывала своего последнего сына.
Гудрёда тяготило это, с тех пор, как все его браться погибли из-за предательства или полегли под клинками. Матерь конунгов, подумал он горько, уже не была ей, в живых остался единственный сын. Хотя она никогда не была хорошей матерью, — он видел других, слышал разговоры воинов о своих матерях, и понимал разницу между тем, о чём они говорили и своими страданиями.
— Не стоит торопиться туда, — сказала она, вернувшись обратно в сумрак. — Это место принадлежит саамам и находится в глубине земель Финнмарка. Конечно же, саамы и забрали Кровавую секиру, ведь она изначально принадлежала им.
Её голос стал мягким, как тюленья шкура, и даже мечтательным, так, что у Эрлинга на руках волосы встали дыбом. Он услышал, как пошевелился и заворчал Гудрёд, похоже, тот тоже ощутил нечто; воздух в комнатушке стал густым: либо здесь находилось слишком много людей, либо это сейдр, Эрлинг не мог сказать точно.
— Она колдует? — раздался голос, скорее громкий шепот, из-за которого Эрлинг чуть не вскрикнул. Од чуть подался вперёд, его красивое лицо нахмурилось; Эрлинг почувствовал, что вот-вот зарыдает, когда лицо Гуннхильд вновь оказалось на свету, старуха рассмеялась одним лишь голосом, потому что выражение её лица не изменилось.
— А ты любознателен, милый мальчик, — ответила она. — Это хорошо. Ты, как любимец Одина, ворон, который знал обо всём, но будь осторожен, ведь даже ворона можно изловить и ощипать.
Од было открыл рот, но Эрлинг поспешно шагнул к нему и сжал его запястье так крепко, что Од замер и недоуменно взглянул на руку. Эрлингу показалось, раздался шелест, словно летучая мышь порхнула из тёмной дыры, то Гуннхильд, посмеиваясь, нырнула обратно во тьму.
— Эрик не сам заполучил Дочь Одина, — внезапно сказала она. — Я подарила ему этот топор, как и всех его сыновей, и я не могу сказать, что было труднее, — рожать кого-либо из них, или то, что мне пришлось сделать, чтобы заполучить у саамов Кровавую секиру. Я взяла её у двух братьев, которые должны были вернуть топор их богине, но вместо этого отдали мне... А до этого топором владели другие короли, и все они — из рода Инглингов. Кровавую секиру выковали искусные саамские кузнецы, и, в конце концов, она снова вернулась к ним.
Она замолчала, и Эрлинг начал припоминать истории о ней, как она, будучи молодой девушкой, обучалась магии у двух саамских шаманов. Из уст в уста передавали пошлые сплетни о том, что она вытворяла с ними, пока Эрик не явился за ней, однако никто не смел сказать это ей в лицо, как и Эрику тоже. Эрлинг подумал, что самой Фрейе пришлось спать с гномами, чтобы заполучить чудесное ожерелье, выкованное ими.
— Интересно, кто же вернул саамам жертвенный топор. Точно не те двое братьев, ведь к тому времени они были уже давно мертвы. А может Свен, Королевский ключ, человек, который хранил топор? Если это не Свен, то наверняка он знал, кто это сделал. Я помню Свена. Он не особо любил меня.
Она задумчиво шептала, и Эрлинг похолодел от мысли, что она вполне могла заглянуть в его голову. Он уже собрался вскочить и уйти, но внезапный возглас голос Гудрёда пригвоздил его к скамье.
— Тебя никто не любил, — сказал он матери, его слова прозвучали смело и жестоко. — Да какая разница, кто? Теперь мы знаем, где находится жертвенный топор. Всё что нужно сделать — найти Кровавую секиру и с её помощью посадить меня на трон. Разве не этого ты хочешь, мама?
Гуннхильд цыкнула языком.
— Дай-ка я расскажу тебе о династии Инглингов, — сказала она медленно, её голос затихал и кружил, словно завитки тумана. — Все они владели Дочерью Одина, и лишь один из них, король Аун, умер стариком.
Гудрёд ничего не ответил, распространяя вокруг себя гнев, такой же осязаемый, как волны тепла от очага. Эрлинг откашлялся.
— А остальные? — спросил он, зная ответ заранее, всё же полагая, что она его обнадёжит.
— Фьолне свалился в чан с медовухой и захлебнулся, — сказала она. — Он приехал в гости к Фроди, в Зеландию, где тот закатил большой пир. Фроди жил в длинном доме, где на полу стоял чан, заполненный крепкой медовухой. А над чаном в потолке было отверстие, чтобы его люди могли забраться на чердак и лить оттуда мёд прямо в чан. Когда пир закончился, Фьолне уложили спать на чердаке, ночью он поднялся по нужде, спросонья перепутал дверь, свалился в огромный чан с медовухой и утонул.
Од восторженно захлопал в ладоши и рассмеялся, Эрлинг хлопнул мальчишку по плечу и шикнул на него. Казалось, Гуннхильд не обратила на это внимание.
— Затем трон вместе с жертвенным топором перешёл к конунгу Свегде. Чёрный гном заманил его в рунный камень, который стоял на его землях, и с тех пор Свегде больше никто не видал, — продолжала она, словно ткала из слов гобелен. — После им владел Ванланде, который прогневал саамскую женщину по имени Дрива. Она была могущественной колдуньей, и Ванланде внезапно умер, хотя, находился очень далеко от неё.
Эрлинг слушал её голос, его трясла дрожь, язык прилип к нёбу, так что он даже не смог сглотнуть.
— Остальные погибли в ходе заговоров, что плели их мстительные жёны, которых они в своё время взяли силой. Либо убивали собственные подданные, когда им казалось, что удача покидала их правителя — в годы голода или засухи. Королю Дагу трэлль вонзил вилы в глаз, когда поссорился с ним из-за воробья, вот так-то. Альрик и Эрик, двое братьев, великолепные наездники, повздорили друг с другом из-за Дочери Одина, и забили друг друга до смерти уздечками с железными бляшками. Короля Йорунда повесил Гилог из Халагаланда, когда Йорунд, обладая жертвенным топором, проиграл битву. Эгиля насмерть забодал сбежавший бык, которого должны были принести в жертву этим топором.
Она умолкла. Повисла тишина. Тихое далёкое пение трэллей казалось единственной ниточкой, что связывало это место с внешним светлым миром.
— Все они обладали Кровавой секирой, — добавила она задумчиво, — и поэтому стали королями, но затем всех их предали, они оказались недостойны Дочери Одина. И мой Эрик тоже.
— Король Аун, — произнёс Од, его слова прозвучали в этом тёмном призрачном месте, будто в бассейн с неподвижной водой швырнули камень, Эрлинг с Гудрёдом даже вздрогнули от неожиданности. Гуннхильд хихикнула, словно мотылёк прошелестел крыльями.
— Умный, красивый мальчик, — пробормотала она. — Да уж, король Аун состарился, владея топором. Он не был воином, трудно было представить менее достойного короля, чем Аун, из тех, кто обладал Дочерью Одина. Но Аун был хитер и заключил сделку с Локи, который сейчас зовётся дьяволом в кошмарах последователей Христа. Король должен был принести в жертву одного сына за возможность один раз откусить от яблок Аудун. Эти чудесные яблоки даруют богам молодость, и один укус добавил Ауну целых десять лет. Девять из десяти сыновей Ауна были убиты Дочерью Одина на жертвенном камне, но последний, десятый сын, прикончил годи и сбежал. В конце концов, Аун умер дряхлым стариком, пуская слюни как младенец, его кормили с ложки, и все, кто был с ним рядом, ненавидели его.