Атли и остальные, услышав это, захлопали по бёдрам, обсуждая как будет выглядеть аббат со второй улыбкой на горле. Мурроу взглянул на двух мёртвых воинов и умирающего Олафа Ирландского Башмака, чей толстый живот уже не подрагивал от дыхания; в комнате так разило кровью, что можно было задохнуться.
Ноткер рухнул на колени, слёзы, сопли и молитвы хлынули из него разом, но Адальберт, спокойный, словно зеркальная гладь фьорда, повернулся к Вороньей Кости и откашлялся.
— Я ограничу свои доводы тремя, — заявил он твёрдым, чистым голосом. — Я мог бы привести и больше, но хватит и трёх.
Все замолчали, потому что это было что-то новенькое. Монах, который спокойно заявляет, что у него есть более трёх доводов, чтобы опровергнуть свою веру и своего бога Белого Христа. Атли рассмеялся и заявил, что это зрелище обещает быть более забавным, чем наблюдать за попыткой Стюра пробежаться по вёслам. Стюр попятился и почесал лоб.
Адальберт внезапно шагнул вперёд и шлёпнул ладонью по щиту Стюра, воин повесил его за спину, чтобы руки были свободны. Стюр злобно зарычал и занёс огромный кулак, но Воронья Кость лишь бросил на него сине-карий взгляд. Адальберт, не обращая на это внимания, поднял первый палец.
— У каждого из вас есть щит, и несомненно, этот щит кто-то сделал. Это простейшее доказательство существования плотника, который мастерит щиты. Таким образом, существование вселенной, природы в целом, течения времени и величия небес, подразумевает наличие первопричины и творца, неподвижного, неизменного и ничем не ограниченного, то есть бесконечного.
Он замолк, оглядывая окружающих, которые замерли с разинутыми ртами, ведь они имели лишь смутное представление о том, что монах имел в виду. Гьялланди слегка пошевелился. — Parturient montes, nascetur ridiculus mus, — сказал он. Адальберт поклонился.
Атли зарычал. — Проклятая латынь, да что же он сказал?
— Горы тужились, но родили лишь глупую мышь, — объяснил ему Гьялланди, но Атли всё равно ничего не понял.
— Один римлянин по имени Гораций, который жил давным-давно, сказал так в стихах, и это значит упорно трудиться и почти ничего не получить в итоге, — продолжил Гьялланди. Воронья Кость плавно повернулся к нему и скальд умолк.
— Если ты знаешь Горация, возможно тебе известен и Аристотель, — продолжал Адальберт, сложив ладони, любезно кланяясь Гьялланди. — Если так, то припомни, — он сказал, что неподвижный движитель и есть Бог. Короче говоря, если плотник мастерит щиты, то тогда должен существовать Бог, который сотворил деревья, море, и морских грабителей, которые по нему ходят, и даже бедных монахов, живущих на острове Святого Колумбы Благословенного.
Все наконец-то поняли и одобрительно закивали. Атли запрокинул голову и взвыл по-волчьи, рассмешив Стюра. Адальберт поднял второй палец.
— Утверждалось, — сказал он, — что Бога не существует, иначе он не допустил бы, чтобы в мире происходили такие дурные события, например, такие, как здесь. Злые дела. По правде говоря, всё наоборот.
— Aliquando bonus dormitat Homerus, — нараспев произнёс Гьялланди.
— Ах ты толстогубая задница, ты опять принялся за старое, — зарычал Атли. — Если даже монах говорит на проклятом норвежском, почему ты не можешь?
Гьялланди нахмурился, но Атли не сводил с него гневного взгляда.
— Он сказал, — возразил Гьялланди, не рискуя испытывать его терпения, — что иногда даже хороший Гомер засыпает.
— Проклятье, да кто такой Гомер и причём он вообще? — прорычал Стюр, продолжая чесать лоб.
— Другими словами — "невозможно всегда побеждать". Мне кажется, монах проигрывает, — пояснил Гьялланди.
— Почему бы так и не сказать? — буркнул Атли. — Это никакая не тайна, всем это ясно.
Он взглянул на Адальберта. — А что бы сказал этот Аристотелев Гомер, увидев твою перерезанную глотку? Ты должен доказать, что твоего бога не существует. Твои доводы хороши, — но ты доказываешь обратное.
Даже Воронья Кость рассмеялся, услышав это, Адальберт повесил голову, когда Мургон отчаянно заявил, перескакивая с ирландского на латынь, что Адальберт, несомненно, умрёт мучеником.
— Само существование, понятие абсолютного зла предполагает существование такого понятия, как добро, а также, подразумевает свободу выбора между добром и злом для каждого человека, — упрямо продолжал Адальберт. — Только Бог мог наделить нас, своих созданий, свободой выбора, иначе мы бы ничем не отличались от овец или быков, например. То обстоятельство, что у нас есть свободная воля, демонстрирует не только божественное присутствие, но и то, что внутри нас, в наших бессмертных душах живёт Его божественная искра.
— Моя голова сейчас лопнет от этой чуши, — простонал Стюр.
— Считай что ты мертвец, — сказал озадаченный Воронья Кость, — если твой третий довод не окажется сильнее предыдущих двух.
Адальберт поднял третий палец. Повисла тишина, нарушаемая лишь хрипами старого Олафа; даже Ноткер и Мургон задержали дыхание.
— Если Бога нет, — сказал Адальберт звонким, словно колокол, голосом, то тогда тебе, принцу Норвегии, не пришлось бы так упорно бороться с Ним.
Раздался взрыв хохота, потом другой, и ухмыляющийся Атли хлопнул Адальберта по спине. На мгновение Воронья Кость безумно разозлился, будто тлеющий мешок, полный кошек, но внезапно ему пришла мысль, что Атли и Стюру, этим волкам и медведям, священник Адальберт пришёлся по нраву. И даже Мурроу усмехнулся, стукнув рукоятью топора о пол. Мургон, склонив голову, сложил ладони в беззвучной молитве; Ноткер рухнул на пол, будто бы из него разом вынули все кости, подол его рясы окончательно намок, погрузившись в кровавые лужи.
Тем не менее, слегка озадаченный Воронья Кость подумал, что Адальберт рассуждал неверно. Ему было сказано опровергнуть существование своего бога, а он сделал всё наоборот. Значит он и Ноткер должны умереть. Он так и сказал, хотя в его голосе сквозила неуверенность, — ведь в последнем доводе Адальберту удалось уколоть его. И повисшая вслед за этим густая тишина доказывала это.
— Напротив, — спокойно произнёс Адальберт, оказавшись в центре внимания. — Никто не должен умирать. Потому что утверждение, которое мы должны были опровергнуть, неверно, так же ясно и то, что твои люди не против оставить мне жизнь. Выходит, что согласно заданным тобой правилам, в этой игре нет проигравших.
Именно потому законодатели и будут править миром, подумал Воронья Кость, — если, конечно, проживут достаточно долго. Тем не менее, монах всё же удивил его, так что он восторженно засмеялся, сдерживая досаду, поглаживая густеющую бороду; в каком-то роде это тоже была игра королей, но сыграна иначе, и это было захватывающее зрелище.
— А сейчас я предложу тебе кое-что, — заявил Адальберт. — Мургон расскажет тебе содержание письма, вы выслушаете и мирно покинете это место, не причинив никому вреда. Но я отправлюсь вместе с тобой.
Мургон поднял голову, услышав это. Воронья Кость, как обычно, склонил голову на бок и уставился на монаха, тому показалось, что юноша напоминает любопытную птицу.
— Зачем тебе это? — спросил Воронья Кость и Адальберт улыбнулся.
— Чтобы привести тебя к Богу, — ответил священник. — Probae etsi in segetem sunt deteriorem datae fruges, tamen ipsae suaptae enitent. Хорошее семя, даже посаженное в скудную почву, принесёт хорошие плоды по своей природе.
Воронья Кость рассмеялся, волосы на затылке встали дыбом, это явно знак судьбы. Не этого ли знака он ожидал?
— По крайней мере, ты научишь меня латыни, — сказал он, — чтобы я знал, когда Гьялланди мне врёт.
Каменное лицо скальда не дрогнуло, и добродушная улыбка Вороньей Кости сошла сама собой. Мургон расцепил пальцы и взглянул на Адальберта.
— Тебе не обязательно жертвовать собой, — сказал он благочестиво, но ответный взгляд Адальберта был таким же холодным и серым, как ледяное море.
— Ты так усердно жертвовал собой, с тех пор как Гудрёд вздёрнул твоего предшественника, — сказал он, в его голосе звучала сталь. — А я делал это и до смерти старого аббата.