Мургон вздрогнул и опустил голову.
— Pulvis et umbra sumus, — ответил он, и Адальберт с Гьялланди, одновременно перевели: "Мы лишь прах и тень." Они замолчали и уставились друг на друга. Один холодно, другой — сияя.
Воронья Кость радостно засмеялся, когда аббат закрыл глаза, чтобы ясно представить перед собой письмо. А затем Мургон заговорил.
Позднее, когда Мурроу вернулся к костру, Кэтилмунд вопросительно поднял бровь.
— Даже не спрашивай, — сказал Мурроу, покачав головой, и свей поразился, насколько глаза Мурроу наполнены колдовской тьмой.
Команда королевы Ведьмы
Воины вцепились окоченевшими пальцами в запорошенную снегом землю, прижавшись к ней, туман царапал их ледяными когтями. Синее небо по-прежнему белело облаками, вокруг простирались безграничные белые просторы. Если бы Эрлинг прищурился, то смог бы разглядеть корабли, наполовину вытащенные на грязный лёд реки Таны.
— Jiebmaluokta, — сказала Гуннхильд и обернулась, пар от её дыхания пробивался через вуаль, шёлковая ткань скрывала её лицо так, что были видны лишь глаза, древние, как у кита. Верхняя часть её тела была укутана в подбитый белым мехом серо-синий плащ с красной каймой, другой укрывал ноги, так что виднелись лишь носки сапог из тюленьей кожи, руки спрятаны в огромной муфте из меха полярной лисицы. Она сидела на кресле, словно на троне, снизу пропустили жерди, её переносили четверо воинов, сейчас они, опустившись на колени, тяжело дышали, словно псы.
— Что? — рассеянно спросил её сын. Сюда уже пришла зима, а их проводник, как они предполагали, дружественный саамам, пропал. Гудрёду всё это совсем не нравилось.
— Так называется Тюленья бухта на языке саамов, — задумчиво отозвалась Гуннхильд.
Эрлинг, испытывая к ней жгучую ненависть и опасаясь, что она знает об этом, с горечью подумал, что она единственная, кому всё это по нраву. Не считая Ода, конечно же, который сидел на корточках, и как верный пёс, вглядывался в укрытое вуалью лицо; мальчишка закутался в волчью шкуру, которую она ему подарила. Эрлингу совсем не нравилось, как Од пялится на неё.
Гудрёду было наплевать, как называется это место. Когда они пришли в Есваер с шестью кораблями, старый Коль Халльсон встретил их достаточно приветливо, хотя умолял не выгребать подчистую запасы из его кладовых.
— Люди Хакона-ярла и так забрали запасы, на которые я мог жить половину зимы, — причитал старик. — А теперь ещё и ты. Чем же Финнмарк так заинтересовал Гудрёда Эриксона и людей короля Норвегии, что заявились сюда так поздно, в самый канун зимы?
Но, когда к очагу принесли Гуннхильд, старик сразу стал более сговорчив, и уже не жаловался на скудные запасы, которые состояли из китового жира, моржового мяса и лосося. Гудрёд узнал от Коля, что Хромунд Харальдсон, хёвдинг Хакона-ярла, привёл в Есваер две недели назад восемь кораблей; кроме того, с ним был королевский доверенный, трэлль Тормод, а ещё уродливый христианский священник, который никому не понравился.
— Что же, здесь намечается война? — обеспокоено спросил он. Гудрёд успокоил его, потому что у Коля была небольшая усадьба, здесь почти не было воинов и всего три корабля, это было единственное жилище на несколько дней пути в любом направлении.
Коль дал им Олета — широколицего проводника-саама, они торговали с саамами тюленьими и моржовыми шкурами. Коль признался, что предлагал этого проводника Хромунду и Тормоду, но они отказались, потому что так сказал тот христианский священник. Коль сказал, что священник знал дорогу, и было очевидно, что любопытный старик не прочь узнать, куда священник повёл всех их. Гудрёд сообразил, что тот священник и есть тот самый Дростан, о котором все слышали, хотя вызывало недоумение, почему письмо было написано священником по имени Мартин и адресовано Орму, ярлу Обетного Братства.
Ещё один соперник, который желает заполучить желанную добычу, мрачно подумал Гудрёд, он не сказал саамскому проводнику, куда они направляются, пока, двумя днями позднее, они не выступили в путь. Он не хотел, чтобы Коль присоединился к толпе охотников за Кровавой секирой Эрика.
Однако, Коль и саамский проводник дали понять, что сейчас заниматься поисками в Финнмарке — глупая затея; уже слишком поздно подниматься вверх по реке Тане, год подходил к концу, приближалась полярная ночь, короткий световой день едва дарил тусклый свет.
А теперь этот саамский проводник Олет куда-то пропал, Гудрёд сгорбился, словно корявое низкорослое деревце среди камней, две сотни воинов дрожали от холода за его спиной, космы тумана развевались над их спинами. Где-то впереди люди Хакона-ярла вместе с безумным священником стремились к желанной добыче, но Гуннхильд была уверена, что им не удастся заставить богиню отдать им топор. Говорят, она нуждалась в нём, и Гудрёд понимал, что никто обрадуется, услышав слово "богиня", вряд ли кто-то захочет столкнуться с её магией.
Они уловили какое-то движение сбоку, воины насторожились, приготовив оружие. Словно призрак, показался Олет, он двигался странной походкой, стараясь не оставлять за собой ни единого следа, а странные борозды и отверстия, которые он оставлял в снегу, казалось, исчезали сразу же, как только он проходил.
Словно завиток тумана, он проскользнул между сбившихся в кучки воинов, направляясь к Гудрёду, затем опустился на колено и вытер лицо, обильно смазанное медвежьим жиром чтобы не обморозить кожу.
— Ничего, — сказал он. Впереди несколько деревьев и небольшая охотничья хижина. Вокруг полно северных оленей, большерогие самцы и нагулявшие перед зимой жир самки. Кто-то должен присматривать за ними.
Гудрёд и не сомневался в этом, некоторое время он смотрел на проводника. Ему не нравилось это место, — серые камни, покрытые зеленовато-красным лишайником, ямки заполняла вода, скорее озерца ледяной кашицы, из которых торчали низкорослые корявые деревья, опустившие ветви, словно крылья, покрытые ранним снегом. Он поднялся и помахал разведчикам — двигаться вперёд, направо и налево, а затем зашагал сам, остальные поднялись вслед за ним.
Окоченевший Эрлинг неуклюже поднялся. Если бы он знал, о чём думает Гудрёд, то согласился бы с ним насчёт северных оленей, которые не на шутку напугали его, ведь они едва ли подпускали к себе человека, и вместо того, чтобы убегать, эти осторожные твари просто стояли и смотрели. Олени пугали его, ещё более ухудшая настроение.
После утомительного подъёма они добрались до низкой каменной хижины, крыша покрыта засохшей летней травой и ветвями. За хижиной простиралась линия кривых, закрученных к небу серых деревьев; с их ветвей, словно ведьмины волосы, свисали заиндевевшие лишайники. Эрлинг подумал, что летом деревца должны выглядеть веселее, а ещё здесь должна расти морошка.
Гудрёд хмыкнул, словно взглядом поставил некий фрагмент на место, и теперь разглядел картинку целиком. На самом деле, сейчас он размышлял о том, что этот день, наполненный мокрым снегом и туманом, подходит к концу, скоро стемнеет, хотя этого и не ощущалось. Казалось, что грядущая ночь будет бесконечной.
— Ты видел Храппа? А Кьяллака? — спросил он, назвав предводителей высланных им разведчиков, но Олет помотал головой.
— Что же, — сказал Эрлинг, глядя на него. — Там хижина. По крайней мере мы сможем укрыться в ней от холода.
С ним было около двухсот человек; двадцать под началом Храппа отправились на разведку восточнее, ещё одна такая же группа, с Кьяллаком во главе, пошла на запад, в то время как Олет ушёл вперёд. Чуть больше воинов осталось охранять корабли, и Эрлинг, оглядываясь назад, мог бы поклясться, что видит красные цветы их костров, сказать по правде, он им завидовал.
Гудрёду не нравилась хижина в тумане, ведь, похоже, они застрянут здесь на всю ночь, — перспектива, прямо скажем, безрадостная. Он так и сказал, обращаясь к матери, и Гуннхильд, словно разозлённая собака, щёлкала зубами на воинов, которые несли её, слишком раскачивая; горящие, словно угли, глаза матери прожигали его через вуаль, выговаривая: "Если ты здесь главный, — значит командуй".