- Уже есть, Даша! Воронята! Четыре штуки.
Даша целовала ее и смеялась:
- Ах, какое счастье привалило! Воронята!
- Четыре штуки!
- А ты разве к ним туда лазила, считала?
- Я с чердака видела! Четыре рта, и все красные-красные!
- Замечательно!
Даша тормошила Женю, но Женя спросила вдруг серьезным тоном:
- Теперь вопрос: какой же должен учиться говорить?
- Это уж пускай Александра Васильевна выберет... провизорша.
- А когда же она выберет? Пускай сейчас выбирает и берет, а то Мордан... или даже мальчишки через забор залезут...
- Ну, вот еще - мальчишки! Какие же мальчишки?
- Какие-нибудь... соседские... Увидят гнездо и залезут ночью.
Мысль о мальчишках явилась совершенно внезапно: слишком много их видела Женя на улице, пока добежала.
- Ночью, так это Мордан скорее залезет, а не мальчишки, - сказала Даша.
- Mop-дан?.. Мордана я никуда не пущу ночью! Мордан у меня будет спать теперь ночью!
- Беда тебе будет теперь с твоим хозяйством! - шутила Даша. - Мордан, мальчишки, - теперь так и оглядывайся кругом!
- Да-а, а ты как думаешь? Хоть бы провизорша скорее взяла одного. Ты бы ей сказала сегодня, а? Скажешь?
- Скажу, когда оперятся.
- А я потом могу с ним разговаривать, с вороненком?
- Дурочка! Да ведь он сколько же слов знать будет? Может быть, всего двадцать.
- Ну что же - пускай двадцать... А мне больше и не надо... Значит, я с ним буду говорить, а? Она мне позволит?.. Я ей, конечно, его подарю, а все-таки ведь он мой же будет, вороненок?
Она просидела у сестры с полчаса, всячески стараясь уяснить для себя, когда именно придет за вороненком провизорша Серпка, какого именно из четырех она выберет: самого большого, или самого маленького, или среднего (ей представлялось, что они не одинаковые, а непременно есть среди них и побольше и поменьше), и как именно она будет учить его говорить, то есть будет ли его бить - и как и чем бить, - или не будет?
Домой она бежала так же, как и сюда из дому: она была в волнении чрезвычайном.
VI
Женя брала к себе на постель кота недели три, чтоб не забрался он к воронятам ночью. Среди дня же несколько раз залезала она на чердак, чтобы рассмотреть, что делается в гнезде.
Если бы могла она сама подставить чердачную лестницу к вязу, она полезла бы и туда разглядеть как следует воронят вблизи. Это занимало в доме только ее одну, но, упорно думая над этим, она нашла и способ, как надо лезть: с куском хлеба в руке. Влезть и начать кормить воронят, и вороны, увидя это, не стали бы долбить ее носами. Но лестница была для нее чересчур тяжела, а вяз снизу гладкий. Приходилось только стоять под ним и слушать, как шипят воронята, когда им принесут еду. Однако и это доставляло радость.
- Мам! Они вот-вот улетят из гнезда, воронята! - сказала горестно Женя.
- Так и улетели! Рано еще им, - утешила мать.
Однажды в день отдыха отец обедал дома и поставил перед собою графинчик водки. Дома был в это время и Митрофан: несколько дней уже его никуда не посылали в командировку.
Ели зеленый борщ с бараниной и котлеты с малосольными огурцами.
К концу обеда графинчик водки выпили отец с Митрофаном. Говорил Митрофану отец, вытерев усы полотенцем:
- Очень я на тебя удивляюсь!.. Как это может человек не понимать полной своей выгоды? У тебя свободное время выдается, и то ты спишь днем, или же ты оделся в чистое, тросточку в руки и подался шалды-балды в город!.. Между прочим, ты бы в свободное время примус кому починил или там керосинку, замок поправил, кастрюльку медную запаял - вот и была бы тебе копейка на обиход!
- Ну да! Копейка!.. Кастрюльки паять я буду - тоже работа! - брезгливо отзывался Митрофан. - Я должен не то чтобы ронять свою квалификацию, а, напротив того, ее поднимать еще выше, - вот это так! Я, может, куда в техникум поступить желаю, а ты меня до замков-кастрюлек обратно тянуть хочешь из-за копейки!
- Обожди! - стукнул по столу отец. - Обожди!.. У тебя уж ус долгий растет, который ты что ни день у парикмахера бреешь! Кто учиться может техникам всяким? Который еще мальчишка, вот кто!.. И помню я свое положение, как я до пятнадцати лет с отцом своим степь пахал, и считалось, что мы земли двадцать пять десятин засевали арендованной, а что я видел от этого? Одежа моя вся латка на латке была, а на ногах постолы! Не считая, что помещику половину должны были отдать, как испольщики, мы пшеницы одной две тысячи пудов получали, а ведь тогда ей какая была цена? Семь рублей четверть считалось десять пудов! Себе на одиннадцать душ семьи надо оставить? Да на три пары волов оставь, да на две пары лошадей оставь, а там еще мелкая скотина, а там свиньи, куры - все зерном пропитываются, и выходило, что не на что парню сапоги справить - ходи он в постолах!.. Ну, надоело, ушел да в город, на завод. А заводом тогда француз заведовал. Я аж за десять шагов от него фуражку снял свою да к нему: "Барин! На работу меня примите!" Как мне уж пятнадцать лет да росту я был порядочного, то, конечно, он меня принимает. И что же я делаю на заводе три года? Суконкой машины обтираю! Больше ни до чего меня не допускали!.. Аж через три года только стали меня обучать - вот как было.
- Ну, а теперь, как тебе известно, совсем не так, - вставил Митрофан.
- О-бож-ди! - крикнул отец. - И вот я с течением временя вышел помощником машиниста, и вот домок себе нажил, а также сад на участке развел. Ну, однако же, в машинисты я не лезу! А почему я не лезу - вопрос? А потому не лезу я, что на машиниста должен я много еще учиться арифметике, и всю ответственность на себя принимать, а у меня уж сивый волос, вот!
Отец постучал по голове пальцем, а Митрофан улыбнулся криво:
- Так у меня же пока еще до сивых волос далеко.
- О-бо-жди! - еще громче крикнул отец и стал весь красный, и губы его задрожали.
- Дай уж отцу сказать, что же ты это, - вставила мать. Но Митрофан поднялся из-за стола, срыву отставя стул:
- Буду я всякие глупости слушать, очень мне нужно!
- Ка-ак это ты слушать не будешь? - поднялся и отец. - Должен ты слушать, что отец тебе скажет, и будешь ты слушать!
- Очень нужно!.. "Скажет"!.. Замочки чтоб я чинил за двугривенный... Керосинки!
- Да ты ж, собачья ты душа... - двинулся на Митрофана отец.
- На-чи-нается! - брезгливо отошел Митрофан от стола и вышел в дверь.
Однако отец кинулся за ним, и Женя слышала только, как крикнул и Митрофан:
- Что? Драться лезешь? Ты драться?
Тут мать схватила ее в охапку и внесла в спальню и прикрыла там, а сама бросилась разнимать мужа, сцепившегося с сыном.
Должно быть, было что-то еще, что заставило отца так обойтись с Митрофаном, но Женя не знала этого. Когда она выглянула из окна, Митрофан уходил со двора в калитку. Он уходил поспешно, красный, без фуражки, приглаживая на ходу волосы. За ним порывался бежать отец, на котором новая полосатая рубашка была разорвана от ворота до пояса и вбок - треугольником, - но в отца вцепилась сзади мать и не пускала. Это показалось Жене настолько страшным, что она вдруг заплакала навзрыд, и этот плач ее остановил отца. Он постоял на месте, глядя то на нее в окно, то на калитку мутными, красножилыми глазами, потом махнул рукой и повернулся, говоря с чувством:
- Пусть уходит!.. И пусть не приходит, пусть!.. Я его в свой дом... не пущу больше... Это мой дом!.. Это я своим трудом вот все, как есть!.. А оказалось - это не дом, а гнездо воронье!.. Отцу родному смел рубаху разодрать! а?.. Хорош?.. Кра-со-та!.. Так же и Дашка! Почему я с тобой не дрался никогда в жизни, а она должна со своим мужем, хотя он же в очках ходит, - человек приличный, непьющий!.. И даже некурящий совсем. А разве ж малое это дело - непьющий, некурящий?.. Она же с ним дерется, с таким приличным человеком, дура!.. Ма-ать!.. Эх, и будешь же ты плакать горькими слезами с такими детями, когда я только помру!