А ее отец? Кто ей скажет, где он?
Девушка стала искать ответа на этот вопрос в своих воспоминаниях, перебирала всех молодых и знатных мужчин, о которых слышала в своей жизни, но ни на одном из них не могла остановиться и сказать себе: «Это, может быть, — он». Строго хранили от нее эту тайну.
Раз как-то, совсем еще маленькой девочкой, она спросила у Федосьи Ивановны, почему ее не зовут по имени и по отчеству, а просто — Марфинькой или маленькой барышней?
— Зачем тебя по батюшке величать? Ты еще — маленькая, — ответила Федосья Ивановна.
— А когда я буду большая, как меня будут звать? — настаивала девочка.
Федосья Ивановна смутилась и глянула на Митеньку. Тот покраснел и потупился. А Марфинька, как это часто бывает с детьми, заупрямилась и уже со слезами повторила свой вопрос: как ее будут звать, когда она вырастет большая? Тогда Федосья Ивановна, еще раз предварительно посоветовавшись взглядом с Митенькой, сказала, что, когда Марфинька вырастет большой, ее станут величать Марфой Дмитриевной.
В тот же день все было донесено бабушке. За обедом Марфа Григорьевна несколько раз пристально поглядывала на девочку, точно собиралась побранить за что-нибудь, когда же подали десерт, вдруг засмеялась и, указывая на яблоки, стоявшие на столе в вазе, громко сказала:
— Марфа Дмитриевна, возьми себе яблочко!
Сказав это, Воротынцева с усмешкой оглянулась на окружающих; эти же, сдержанно ухмыляясь, опустили глаза на свои тарелки. И воцарилось на минуту неловкое молчание, точно случилось что-нибудь неприличное, чему смеяться и хочется, и совестно.
Случилось это очень давно, когда братец Лексаша еще не приезжал в Воротыновку, но Марфинька так живо вспомнила этот эпизод, точно это было на днях.
Припомнился ей еще другой случай из ее раннего детства. В день приезда братца Лексаши собрали дворовых женщин и девок в широкие, светлые парадные сени, чтобы приветствовать молодого барина. Все они поочередно подходили и целовали у него руку. Марфинька, прижимаясь к Федосье Ивановне, во все глаза смотрела на эту церемонию. Вдруг Марфа Григорьевна, стоявшая в противоположном конце сеней, подозвала ее:
— Поди сюда, Марфинька!
Марфинька рванулась было бежать, но Федосья Ивановна поймала ее за юбочку и прошептала ей на ухо:
— Не вздумай, сударыня, у него ручку целовать! Ты — барышня, ровня ему, а не холопка!
А бабушка, когда Марфинька подошла, сказала:
— Поцелуйтесь, дети. Зови его братцем, Марфинька!
И Лексаша поцеловал девочку в губы.
С тех пор Марфинька звала его так и в глаза, и за глаза, вплоть до смерти бабушки, братцем Лексашей, а потом мало-помалу отвыкла от этого, теперь величает его Александром Васильевичем, и, кроме безотчетного страха и горечи, точно он ее чем-то жестоко обидел, ничего к нему не чувствует.
Эти слова Федосьи Ивановны: «Ты ему — ровня, а не холопка», Марфиньке особенно отрадно было вспоминать именно теперь, когда неожиданное открытие наполнило странным, необъяснимым страхом и смятением ее душу.
Всю ночь Марфинька не смыкала глаз ни на минуту, предаваясь самым разнообразным соображениям. Но чем больше думала она, тем больше все спутывалось в ее мозгу.
Точно стена какая-то загадочная поднималась все выше и выше перед ее духовными очами. И немилосердно разбивались об эту стену, одна за другой, все ее мечты и надежды. Теперь, когда уголок таинственной завесы, окутывавший ее прошлое, чуть-чуть приподнялся, когда она узнала, кто ее мать, тайна ее происхождения сделалась для нее как будто еще загадочнее и непроницаемее.
Заснула Марфинька только под утро, измученная, в слезах, с тяжелым сознанием еще большего одиночества и беспомощности, чем прежде, когда она ничего еще не знала.
IX
Федосья Ивановна отнеслась к открытию, сделанному Марфинькой, вовсе не так, как можно было ожидать. Предчувствовала ли она неизбежность этого события или смирялась перед свершившимся фактом, — так или иначе, но, когда барышня объявила ей, что желает ехать в Гнездо, чтобы поклониться могиле матери, она не выразила ни гнева, ни испуга, а только глухо и как бы про себя прошептала: «Допыталась-таки!» — после чего, мельком глянув на нее пытливым взглядом, отвела глаза в сторону и отрывисто спросила:
— Когда хочешь ехать? Если скоро, то сегодня надо предупредить: ведь зима, поди чай, снегом там все занесло, не проберешься. Но одну я тебя не пущу, со мной поедешь.
— Чем скорее, тем лучше, я и так долго медлила, — сказала Мафинька.
— Не моя в том вина, сударыня, на то была воля покойницы, благодетельницы нашей, Марфы Григорьевны, — возразила Федосья Ивановна, как всегда торжественно возвышая голос, когда ей приходилось напоминать про доверие, которым она была облечена покойной барыней. — На смертном одре наказывала она нам блюсти тебя в чистоте и невинности.