Говорилось в этих книгах и про незаконных детей, таких же, как она.
Но о чем все чаще и пространнее упоминалось — это о любовных признаниях, о поцелуях, а также о многом другом, что оставалось для Марфиньки темно и непонятно и задумываться о чем ей было стыдно и противно. Но все же именно эти книги интересовали ее теперь несравненно больше тех, где описывались томление прекрасных узниц, освобождаемых храбрыми рыцарями, и тому подобные выдумки, приводившие ее раньше в восхищение.
А тут наступила весна. Вместе с природой стала оживать к новой жизни и измученная душа Марфиньки.
Когда Федосья Ивановна повезла ее служить панихиду в Гнездо, там все цвело и благоухало. Деревья, окружавшие флигель, в котором жила и умерла изгнанница, были покрыты нежными смолистыми бледно-зелеными листочками. На могиле цвели фиалки и повилика обвилась вокруг креста. В ветвях пели птицы, в траве стрекотали кузнечики, порхали бабочки. Солнце ярко светило, и сюда доносился оживленный гул народа, рассыпавшегося по выходе из церкви — день был праздничный — по широкой улице и в вишневых садиках за хижинами.
За панихидой, которую служил молодой священник (того, что знал покойницу и хоронил ее, уже не было в живых), Марфинька немножко поплакала, но эти слезы не смутили ясности ее душевного настроения. То, что она передумала и перестрадала в эту зиму, уходило все дальше и дальше в прошлое — ей жить хотелось.
XI
В середине мая, теплым, ясным вечером, Марфинька возвращалась одна из леса. Вышла она за ландышами, когда солнце было еще высоко, и, сама того не замечая, забрела так далеко, что, когда любимых цветов было нарвано столько, что пучок двумя руками не обхватывался, а под зелеными сводами стало заметно темнее, Марфинька подумала, что дома ее хватятся, накинутся с выговорами на Малашку за то, что отпустила барышню одну, и, придерживая левой рукой шелковый передник с душистой своей ношей, а правой отстраняя ветви, тянувшиеся к ее лицу и цеплявшиеся за ее платье, она поспешила выбраться в поле.
Тут было еще светло. Солнце закатилось за лес, но лучи его золотили полнеба, синего, ясного, со скользившими по нему розовыми облачками, и горели красным заревом пожара промеж стройных стволов столетних деревьев.
Это был мачтовый заповедный лес. Вековые дубы, ясени, клены, насажанные еще отцом мужа Марфы Григорьевны, с обнаженными от времени стволами, раскидывали шатром свои суковатые ветви, покрытые темной листвой.
Этот лес был близок и мил Марфиньке, как родное существо. Она знала в нем все тропиночки, все уголки и закоулки. Заплутаться в нем она не могла, и бояться в нем ей было нечего. Ни диких зверей, ни злых людей в этой части леса нельзя было встретить. Но в старину, говорят, и здесь водились медведи, волки, лисы, а сто лет тому назад, когда господская усадьбы в Воротыновке состояла из одноэтажного деревянного дома, обнесенного высоким тыном, окопанным глубоким рвом вокруг, тут долго гнездилась шайка гремевшего по всему околотку своими неистовствами разбойника. Воротыновские старожилы наслышались от своих дедов таких страстей про эту шайку, что их внуки и правнуки, проходя мимо того места, где, по преданию, была пещера злодеев, крестились и, боязливо озираясь по сторонам, ускоряли шаги.
Но Марфинька с Малашкой полюбили это место. Тут трава казалась им мягче и изумруднее, и цветов как будто больше было — пропасть пионов, тюльпанов, гвоздики, душистого горошка. Если тут и жили когда-нибудь разбойники, то от них и от их жилища след простыл. Пещеру их засыпали, и место то так густо заросло лесом, что невозможно было узнать, где именно оно находится.
Впрочем, лет десять тому назад опять заговорили про эту пещеру, и вот по какому поводу: один паренек, выкапывая близ этого места молодой дубок, наткнулся на клад. Чугунный котелок, который он выкопал из земли, был полон золотыми, серебряными и медными крестами и монетами, чарочками, ковшами, бусами, запястьями, серьгами с самоцветными камнями. Все это было прикрыто полуистлевшей тряпицей со следами крови, — человеческой, разумеется. По крайней мере, никто в этом здесь не сомневался, а также и Марфа Григорьевна. Весь клад, без остатка, пожертвовала она на церковь, только несколько монет, да и то из менее ценных послала сенатору Ратморцеву для его коллекции древностей.
Этот лес кончался у глубокого оврага с быстрой речкой, а за оврагом тянулись другие леса, тоже воротыновские.
В эти ходить без оружия и без провожатых было небезопасно. По губернии держался слух, будто между мужиками окрестных сел и деревень были такие, которые не только знали о существовании неблагонадежного люда, скрывавшегося в этих дебрях, но даже дружили с ним.