– Заткнись, Кэмми! – огрызается она.
Я смотрю на нее краем глаза, не в состоянии побороть вспыхнувшее любопытство.
– Что именно рассказала?
Оливия резко разворачивается на переднем сиденье и грозит Кэмми указательным пальцем:
– Я тебя уничтожу.
– И зачем тебе это делать, если ты прекрасно уничтожаешь себя самостоятельно?
Я открываю дверь:
– Ммм, вафельки.
Они обмениваются еще несколькими язвительными репликами, пока я не обрываю их на полуслове:
– Никто не произнесет ни звука, пока каждая из вас не съест по пять кусочков чего-нибудь.
В двадцать лет они начинали ругаться, едва в их крови слегка падал сахар. Десять лет спустя ничего не изменилось. Накорми их, иначе они сожрут тебя. Как гремлины.
Они обе сидят с кислыми лицами, необычайно покорные, пока официантка не расставляет перед нами порции с завтраком. Я разрезаю свой омлет, наблюдая, как они медленно сбрасывают с себя оцепенение. Спустя несколько минут они уже смеются и воруют еду друг у друга из тарелок.
– Что говорит полиция, Оливия?
Она откладывает вилку и вытирает рот:
– После того, как я выиграла дело, он убедил себя, что так получилось из-за того, что я влюблена в него, и мы должны быть вместе. Так что он выбрался из лечебницы и, думаю, намеревается заявить свои права на невесту.
– Намечается тенденция, – говорит Кэмми со ртом, полным вафель. – Твои бывшие клиенты часто становятся одержимы тобой и разрушают сами себя.
Она слизывает сироп с пальцев и демонстративно смотрит на меня. Я пихаю ее в колено под столом.
– Ауч!
Оливия опирается подбородком на сомкнутые руки:
– Тебе не кажется, что Добсону подошло бы влюбиться в Леа?
Я пытаюсь не смеяться, честно, пытаюсь. Но эти ее мелкие колкости, какая же она все-таки…
Кэмми подозрительно щурится:
– Хватит на нее так смотреть.
Я молчу, потому что понимаю, что она имеет в виду. Подмигиваю Оливии. Моя бывшая жена обвиняла меня в том же самом. Когда я смотрю на нее, то не могу остановиться. Так сложилось с того дня, когда мы встретились под тем деревом. С тех пор любая красота напоминала мне о ней. Неважно, что это – это лишь отражение Оливии. Маленькая ведьма меня приворожила.
Я ловлю взгляд Оливии на себе и удерживаю его – мы замираем на добрые шесть секунд, сомкнутые друг с другом взглядом столь интимным, что в животе вспыхивает боль, когда мы вынуждены его прервать. Ее горло сокращается в попытке сглотнуть эмоции. Я знаю, о чем она думает.
Почему?
Изо дня в день я извожу себя мыслями о том же самом.
Как только я оплачиваю заказ, мы садимся обратно в машину. Ни Оливия, ни Кэмми не хотят возвращаться в Санни-Айлс.
– Калеб, он тебя раздавит, – говорит Кэмми. – Я видела его вживую. Без обид, но не думаю, что ты с ним справишься. Он. Просто. Тебя. Раздавит.
Оливия сгибается так, что лбом касается коленей. Она не любит шутить на такие серьезные темы, но кому угодно было бы тяжело сдержаться, когда рядом мы с Кэмми, относящиеся ко всему крайне легкомысленно. Спина Оливии дрожит от тихого смеха. Я наклоняюсь к ней и щелкаю ее по спине застежкой ее же бюстгальтера.
– И ты, Герцогиня? Думаешь, я не справлюсь с Добби?
– Добби потрошил мелких животных еще до того, как научился ходить. Однажды я видела, как он откусил у мыши голову и съел ее.
Я морщусь:
– Правда?
– Нет. Но он предпочитает мясо очень слабой прожарки.
Смешная шутка.
– А то, что говорят о его матери, – правда? Будто она домогалась детей в той церкви?
Оливия ковыряет ткань своих спортивных штанов.
– Насколько можно судить, да. Он не раз упоминал о вещах, что его мать вытворяла с ним. В этом есть смысл… его потребность в… том, чтобы принуждать женщин любить его, после того, чему его подвергла такая женщина.
– Проклятье, – вздыхает Кэмми на заднем сиденье. – А я-то думала, крыша едет только от проблем с отцом.
– Он когда-нибудь проявлял к тебе агрессию? – Я смотрю на Оливию краем глаза.
– Нет, нет, он всегда был очень тихим. Почти джентльменом. Девушки говорили, он спрашивал у них разрешения, прежде чем насиловать их. До чего же это ненормально, да? Позволь мне изнасиловать тебя… Сначала я спрошу разрешения, и, если ты откажешься, я убью тебя, но все равно, позволь мне спросить.
Уголки ее рта скорбно опускаются, и она качает головой.
– Люди такие больные. Все мы. Мы просто причиняем друг другу боль.
– Некоторые из нас хуже, чем остальные, разве нет? Например, наш старый друг Добсон мог бы стать защитником прав детей из неблагополучных семей, а не серийным насильником.
– Да, – говорит она. – Его разум был сломлен. Не каждая жертва насилия смогла бы пережить то, что пережил он, и сохранить рассудок.