"Хоть бы девчонки успели свалить. Пожалуйста, пусть окажется, что они уже свалили".
— Они сбежали, милорд. В гробнице мы наткнулись на гробокопателя… в смысле, на расхитителя. Девочки уговорили его взять их с собой. Меня тоже звали, но я не пошел.
Ну вот, он это сказал. Ремис сжался и стал ждать… чего угодно. Отступать было некуда, и трусить — поздно. Как ни странно, страх отпустил — наверное, так же происходит, когда прыгаешь со скалы: сначала страшно до одури, а в полете уже все равно. Ремис, правда, не пробовал, но подозревал, что по самоубийственности его откровенность где-то рядом.
— И ты не попытался помешать им?
— Нет, милорд, — обреченно буркнул Ремис. — Отговаривал, но они упертые.
"Отмазка — на сто баллов из ста. Я охренеть какой молодец".
— И не доложил надзирателю о побеге трех послушниц? Позволил им уйти, а тому нечестивцу — и дальше безнаказанно осквернять древние храмы и гробницы? Наживаться на наследии Империи?
Каждое слово Танатон произносил так, будто зачитывал смертный приговор. Ремис стоял, сжав губы и впившись ногтями в ладони, и не пытался оправдываться. Как тут оправдаешься? Накосячил, кругом накосячил, и отрицать это — только хуже себе сделать. Если еще было куда.
Танатон испепелял его взглядом несколько бесконечных секунд. После чего спросил неожиданно смягчившимся голосом:
— Так что же, юноша? Ты хотел поговорить о преступлениях надзирателя Аргейла, но как можешь оправдаться за собственные?
Ремис склонил голову:
— Никак, милорд. Я виноват. Но это не только мы с девчонками виноваты. Аргейл убил бы нас, понимаете? Он отправил нас в гробницы, чтобы нас там сожрали, а если бы не получилось — придумал бы что-нибудь еще. Он очень хорошо это умеет. Девочки просто хотели спастись — хоть как-то! Мы все хотели. Только они решили сбежать, а я… ну, я хотел остаться в Академии. Поэтому пришел к вам.
— Ты ведь понимаешь, что твоя провинность немногим легче самого побега?
— Да, милорд, — выдавил Ремис, борясь с позорными слезами. Нет, не будет он плакать. Не будет умолять на коленях, как тот парень. Добьется только того, что помрет полным ничтожеством.
— И все-таки не сбежал вместе с подругами. Почему? Неужели так надеялся на мою защиту?
— Ни на что я не надеялся. — Ремис осекся, понял, насколько грубо это прозвучало, и склонил голову еще ниже: — Простите, милорд. Я в подворотне вырос и не очень умею правильно говорить. Я хотел сказать, что не сразу придумал к вам идти. Просто… не хотел я сбегать. Не хотел обратно в подворотню, ко всему этому… — Словарный запас подвел Ремиса в самый ответственный момент, и он просто махнул рукой. Не придумал, как описать "это", чтоб не матом. — Вы просто не знаете, как это — когда живешь, как шавка дворовая. И ни будущего, ничего нет — думаешь только о том, как бы сегодня с голоду не помереть, а самая крутая перспектива — прибиться к банде покрупнее, с которой потом по гроб жизни за дружбу не расплатишься. Империя дала мне шанс из этого выбраться, и я его терять не хотел. Но и девочек закладывать… Не стукач я. Никогда крысой не был и становиться не хочу. Простите, милорд. Я понимаю, что на смертную казнь уже наговорил. Но я вас умоляю, выслушайте меня до конца. А там уж казните. Хотя бы это будет ваше решение, а не этого… Аргейла.
Тихий смешок заставил Ремиса вздрогнуть. Танатон пристально смотрел на него поверх сцепленных в замок ладоней. Уголки его губ обозначились чуть резче обычного, что можно было бы принять за улыбку, если бы не глаза, в которых не было ни намека на теплоту или веселье.
— Твоя смелость граничит с наглостью, Ремис, и ты очень близок к тому, чтобы эту границу перейти. Я выслушаю тебя. Но имей это в виду, когда будешь подбирать следующие слова.
— Благодарю, милорд. Я постараюсь. — Ремис торопливо поклонился. Из-за волнения до него не сразу дошло, что Танатон обратился к нему по имени. Добрым знаком это было или нет, он гадать не брался. — Я хотел сказать, что мы не первые, кого Аргейл изводит. Похоже, он делает это каждый год — "чистит" Академию от бывших рабов и не-имперцев. Мне тут документы… в руки попали…
Он торопливо, со скованным поклоном, передал Танатону планшет. Невольно задержал взгляд на его лице. Хатт побери, сколько же ему лет? В один момент кажется, будто не больше пятидесяти, в другой — что не меньше ста.
— В руки попали?