Сойдет за третий сорт! Проводницы один хрен близорукие!
- Завтра? - озабоченно переспросил Топор. - Ты бы хоть с Жанеткой...
- Если ей не нужны "бабки", пусть отваливает!
Ногой Жора Прокудин швырнул туфлю. Слетев со ступни, она два раза красиво провернулась в воздухе, ударилась о стену и упала на бок. Так она была похожа на лодку, лежащую на песке. Шнурки чернели как весла.
- Ты умеешь грести на лодке? - глядя на шнурки, спросил Жора Прокудин.
- А кто не умеет?!
- Не скажи!.. Один всю жизнь на пианино играет, а никто ему не скажет, что он не умеет...
- Ты бы с Жанеткой...
- Она не верит в мои моз... зги?! Не верит?! Дай ей трубу!
- Может, не сейчас...
- Дай!
- Здравствуй, Жо-орик, - пропела она с истомой.
Прокудин на мгновение протрезвел. Женщины говорят таким голосом только в минуты крайнего удовлетворения. Значит, он застал их своим звонком на самом интересном месте.
- Ты меня любишь, Жан? - игриво спросил он.
- Как сына.
- Лучше как любовника.
- Топор не разрешит.
- Короче, кручу динамо... Есть дело на пару арбузов. В "зеленых". Дело - верняк. Ты меня знаешь. Я пустые фишки не таскаю!
- Да уж! - согласилась она.
Трезвость ушла. Обойная волна вздымалась уже бешеным цунами. В такие минуты хочется женской ласки, но у Жоры Прокудина никогда не было подруги. Топор нашел то, что он, возможно, искал. Он, правда, не знал наверняка то ли это, но что очень близкое к тому - так точно.
- Я хочу, чтобы в деле ты была с нами. Топор качается. То "за",
то "против". А я говорю, верняк! Я сегодня весь день рыл землю по Москве. Чистый верняк! Надо завтра ехать в Приморск. Поездом.
- А почему не самолетом?
- В Приморске аэропорт бастует.
- Что-то мне, Жорик, не верится...
- Ты про заб... бастовку?
- Я про два арбуза. Топор мне уже рассказал про сыщика. Такие "бабки" не могут до сих пор уцелеть. Даже в самой крутой схроне...
- А ты думаешь, из-за чего убили сыщика? За красивые глазки? "Бабки" существуют! И он вышел на них. А банкиры вышли на него. И на всякий случай замочили. Я ж не знаю подробностей! Может, они его на стрелку вызвали, а сами продырявили...
Говорить складно, пока качается мир, а волна наплывает все ближе, труднее и труднее. А до упаковки баночного пива, стоящей на полу в кухне, ну просто жуткая даль.
- Скажи Топору, что я сегодня вырыл траншею на всю глубину. Пахал со ксивой журналиста. Клевали по-черному. Жена сыскаря про его дела - ни сном, ни духом. Он с ней был в ссоре, хотел развестись. Уроды, которые сыскаря наняли, тормозят и вихляют, но тоже это... не секут. Прикидываешь?.. На верняк идем!.. Это не по сорок кусков вжи... вжи... вшивых, а по... по...
- Ты того... Жорик... не это, - неожиданно объявился в трубке Топор. Я тебя того... люблю и, как братана, уважаю, но я это... Короче, не еду... Не лезь, Жанка!.. Чего тебе надо?!
- Ты не едешь?! - опешил Жора Прокудин.
- Короче, это... однозначно...
- Ты не едешь?!
- Понимаешь, Босс базарил, что у него уже в Нью-Йорке там
зацепки, и это...
- Да пошел ты со своим Боссом!
Черный-черный телефон, на время ставший предателем Топором, взлетел в разъяренной руке, раз десять перекувыркнулся в горячем воздухе комнаты, хряснулся о стену, упал рядом с ботинком, и сразу стало так тихо, будто весь мир погиб. И мерзкий Топор вместе с ним. Правда, внутри погибшего мира находилась и Жанетка, и Жора Прокудин ощутил нечто похожее на угрызение совести.
- Ур-роды!.. Я и без вас "бабки" вырою!.. Загрызу банкира, а "бабки" будут моими!.. Моими!..
В одном ботинке он прохромал вдоль стены на кухню, нашел упаковку пива на штатном месте, в углу, по-турецки сел, подобрав под себя ноги и с радостной злостью разорвал полиэтилен. Первая банка ушла залпом. Второй пришлось потруднее. На третьей мир начал крениться влево, хотя до этого пытался упасть вправо. Видимо, водка больше тянет к северу, а пиво - к югу.
- Ро-одная моя! Счастье мое до-олгожданное! - достал он из кармана записную книжку сыщика. - То-олько раз быв-вает в жи-изни встреча!.. То-олько р-раз судь... А что это?
На линолеум, на желтый истертый линолеум кухни, упала стотысячная купюра. Бережно положив записную книжку на непочатую банку пива, Жора подобрал "стольник" с пола, развернул его. На левом нижнем уголке банкноты темнело пятно крови.
- Ко... когда ж это я успел?
Он не помнил за собой, что подобрал хоть одну купюру из тех, что высыпались из бардачка в машине сыскаря. А ведь тогда он был трезвее ребенка. Нет, не помнил. Но пятно действительно было кровавым, грозно-красным, и он спросил у банкноты:
- Ты мой "стольник" или это... сыщицкий?
- Конечно, его, - мягким грустным голосом ответила купюра.
- Чего-чего?!
Пальцы сами поднесли "стольник" вплотную к глазам. На секунду рисунок стал мутным. Он будто смотрел на него сквозь залитое дождем оконное стекло. И вдруг резко, точно окно распахнули, рисунок обрел контуры.
Коричневый мироносец, гордо стоящий в двухколесной повозке времен Римской империи, повернул маленькую головку и, чуть шевеля ртом-полоской, спросил:
- Неужели ты не заметил, что поднял меня с коврика у ног Протасова?
- А кто... это... Про... та...
- Вот видишь, ты запомнил почти все, кроме одного. Ты не запомнил фамилию сыщика, подарившего тебе шанс разбогатеть.
- А зачем мне... его это... фамилия?
- Для истории, Жора. Для истории. Ведь станешь Ротшильдом, будешь в ванне шампанского купаться, на голых девках по вилле ездить, день рождения по месяцу отмечать в запойной гульбе, интервью дуракам-журналистам давать, а о Протасове ни словом не обмолвишься...
- Ну ты это... не воспитывай. И без тебя умных хватает!
- А я и не воспитываю. Если хочешь знать, я даже рад, что к тебе попал. Протасов был фанатиком. Он сатанел от самого поиска, а не от того, что ищет деньги. Протасов их, собственно, не любил. А ты... Ты любишь безумно! И мне приятно это. Ведь ты любишь и меня лично...
- Я люблю? - скривил лицо в улыбке Жора Прокудин. - Да я еще в пацанах мог советской десяткой прикурить!
- Ну и что! Прикуривал, форсил, а червонец жалел. Ведь честно скажи, жалел?.. А копейки в детстве копил?
- Это я так... Ради коллекции. Отец свинью глиняную подарил. С щелью в спине. Я, как он учил, любую копейку туда кидал.
- А потом разбил?
- А как же! Рублей одиннадцать там было. Одними копейками. Я их потом по годам разложил. Почти без перерыва были: года с двадцать седьмого и по девяносто первый...
- Ты их нищим роздал?
- Смеешься, что ли? Нищие копейки не берут. Даже тогда не брали.
- А куда ж ты их дел?
- Обменял в магазине на бумажные деньги. Потом "баксы" купил, потом прокрутил их, потом опять купил...
- Значит, с копейки ввысь поднимался?
- В какую высь?! - дернулся Жора Прокудин. - Того, что мы
нарыли за последние дела, мне лично еле на вшивую квартиру в
Штатах хватает. Да и то - однокомнатную! А ты - ввысь!..
Лошади, упрямо стоящие на задних копытах, косили глазами и вовсю
стригли ими странно одетого человека. Во времена Римской империи
этого плебея казнили бы только за ношение брюк, а уж такой
короткий синий плащ до пояса не надевали даже рабы. Словно поняв этот упрек, Жора Прокудин расстегнул пояс, выпростал джинсовую рубашку и спросил у хозяина квадриги Большого театра:
- А ты откуда по-русски-то научился? Ты ж римлянин!..
- Да уж кой годок в центре Москвы стою! Такого наслушался! Вот повезло теперь - на "стольник" попал. Не все ж одному Ленину было на деньгах красоваться!
- А мне новые купюры не нравятся, - огрызнулся Жора Прокудин. - То Соловки, то бабы толстые. Доллар красивее!
- Значит, ты меня на него обменяешь?
- А что делать? В этой стране, братан, с мил... лиардом долларов делать абсолютно нечего. Сходу пристрелят! А делиться не хочется! Чего это я обязан со всякими чмуриками делиться?!