Гвидонову больше всего захотелось ругнуться матом под рифму слову "где", но он не сделал этого, потому что после удара грабителя слетел тапок на левой ноге и он никак не мог его нащупать. Времена, когда он учился во французской спецшколе, давным-давно минули. За два года работы в банке-пирамиде он научился и водку пить, и по фене ботать, и матом ругаться. Такова была плата за большие деньги. Их отмывали через его банк бандиты. Да, видно, так отмывали, что то, чего с них отваливалось, висло на него. И сейчас ему с трудом удавалось удерживать себя в приличествующих рамках.
- Так он не скажет, - пробурчал Топор. - Надо пытать.
- Ты думаешь? - заозирался по комнате Жора Прокудин.
- Однозначно... Можно газовую горелку включить и руки ему поджарить.
- Вот сволочь!.. Ты - сволочь, Гвидонов! - заорал Жорик. - Ты сам безнравственная личность и нас толкаешь на безнравственные поступки! Останови нас, Гвидонов! Не дай нам сжарить тебя заживо!
Тапок упрямо не находился, а он все щупал и щупал пальцами паркет, будто в этом тапке заключалось все его спасение. В голове путались мысли об исчезнувшем Суртаеве и взорванном катере, о страшных гостях и слепящем свете лампы. А потом он нащупал действительно спасительную мысль о Поликарпе. Только он один мог спасти его. Но для этого требовалось, чтобы дядька поднялся к нему, а он никогда не поднимался после десяти вечера. Поликарп свято соблюдал инструкции Суртаева.
Закрыв глаза, Гвидонов представил дядьку сидящим в халате перед телевизором и мысленно стал тормошить его за плечо. Плечо не поддавалось. Даже придуманное. И стало еще страшнее, чем до этого.
- Я отвязал его от кресла, - просопел из-за спинки Топор. - Поперли на кухню!
- Погоди! Глаза завяжу!
Повязка облегчила боль. Тряпица была прохладной, будто прикосновение родниковой воды. Гвидонов никогда не думал, что можно испытать такое счастье от ощущения самой обыкновенной тряпицы на лице.
- Погоди, - подмигнул Жора Топору. - Не тащи его. Сначала испытаем горелку на телохранителе.
- Чего испытаем? - ничего не заметил тот.
- Сколько надо огня, чтоб сразу не зажарить. Вот чего!
И на ухо Топору: "Следи за ним. Еще рванет в окно".
Топор не стал тратить время на слежку. Он опять привязал
Гвидонова к креслу. Тот молчал, напрочь запутавшись в ситуации. То его куда-то собирались нести, то угрожали горелкой, то снова привязывали.
С кухни до ноздрей банкира донесся едкий запах сожженной кожи. Он
чуть сластил, и от этого у Гвидонова кругом пошла голова.
- Я телохранителю пальцы сжег! - крикнул Жора, а сам отнес от
огня кожаную стельку от ботинка, найденного в прихожей.
Пропитанная потом стелька горела с дикой вонью. Прокудин зажал нос и с брезгливостью посмотрел на лежащего в углу кухни оглушенного телохранителя с кляпом во рту. Связанные за его спиной руки были грязными, а ладони такими огромными, что Жора до сих пор не верил в то, что Топор смог одним ударом монтировки по голове отправить здоровяка в нокаут.
- Ко-о-озлы! - детским писклявым голосом завопил телохранитель, и стелька выпала из рук Жоры Прокудина на пол.
Он расширенными глазами посмотрел на кляп и закрытые веки
Суртаева с белесыми будто мукой посыпанными ресницами.
- Ты чего?! - ворвался на кухню Топор.
- Ни... ниче... го, - еле ответил Жорик.
- Все-э-э ко-о-озлы! - опять взвизгнул бессознательный телохранитель, и Прокудин чтобы не упасть стал нащупывать пальцами справа опору, а, нащупав, вскрикнул:
- А-а!.. Падла! Обжег!
Опорой, оказывается, он выбрал пламя. А за него, как известно, не ухватишься.
- Все-о-о ра-а-авно ко-о-озлы!
- Еж твою мать! Это ж попугай! - первым заметил клетку в
дальнем углу кухни, у окна Топор. - Я его, падлюку, ща живьем зажарю!
- Не... не надо, - остановил его Жора Прокудин. - На хрен он нам нужен. Нам Гвидонов нужен... Точнее, его "бабки"
Вдвоем они вернулись в комнату. Жора сосал обожженный палец и оттого очень смахивал на ребенка. Или дебила. Видимо, поняв это, он со звуком пробки, вылетающей из бутылки шампанского, вырвал палец изо рта и зло сказал:
- Развязывай его! Теперь я его точно зажарю. Как свиной окорок. До розовой корочки...
- Правда? - обрадовался Топор.
Его нос в улыбке скривился еще сильнее. Можно было вложить в его дугу апельсин, и он был не упал. Или не сразу упал.
- Ща я его шустро упакую! - бросился он развязывать веревки за спинкой кресла.
- Значит, зажарим? - опять засомневался Жора.
Палец ныл и просил соболезнований. У банкира Гвидонова пальцы были из того же материала.
- Однозначно. Зажарим! - браво ответил Топор. - Я отвязал от кресла. По-новой...
- Поперли! - сдался Прокудин и опустил палец.
- Братцы, не надо! - окаменел Гвидонов. - Я не перенесу боли!
У меня - сердце! У меня больное сердце!
- Так мы ж не сердце будем жарить, а пальчики. Тебе понравится. Мертвому телохранителю, псу твоему, уже понравилось...
- Не надо, - вдруг обмяк банкир.
Еще секунду назад был тверже гранита, и вдруг обмяк, пластилином оплыл по креслу.
- Я скажу, где деньги... Они... они в мешках... В... в... Подмосковье... На одной дпа... дачке... В са... сарае...
- Адрес! - гаркнул Топор, и ему стало обидно, что банкир так быстро раскололся.
Ему и вправду хотелось посмотреть, как чернеет кожа над огнем у живого человека.
Глава пятьдесят вторая
ПЛОХАЯ ПРИМЕТА
Человек любит подсматривать за другими. в этом есть что-то от охоты. Кино родилось, как попытка показать подсмотренное. Людям понравилось. С тех пор десятки тысяч спецов неустанно трудятся на сотнях киностудий, чтобы придумать как можно более изощренное подсматривание. Актерам платят миллионы долларов за то, чтобы они с предельной натуральностью изображали, что не видят глазка камеры и, значит, не знают, что за ними как бы подсматривают.
На фоне художественного, то есть фальшивого кино, документальная съемка смотрится более убого, но зато более правдиво. Клипмейкеры, поняв это, лепят теперь свои шедевры с максимальной маскировкой под документалку. Тут тебе и раскачивающееся изображение, и полосы, и дурацкая раскадровка.
Дегтярь лежал на диване в светло-бежевых плавках из чистого хлопка, потягивал растворимый кофе без сахара и без сливок, смотрел невнимательным взглядом на экран телевизора и не мог отделаться от ощущения, что ему показывают из Останкино клип очередной тухлой поп-группы. Только без звука.
На зеленом экране зеленый Рыков с тщательностью модельера раздевал на кровати зеленую Лялечку, и зеленые часы на зеленой стене показывали без пяти двенадцать. Естественно, ночи. Иначе дурак-видеосъемщик не стал бы монтировать на объектив прибор ночного видения. Когда темно-зеленое, то есть одежда, окончательно исчезла с Лялечкиного тела, она превратилась в светло-зеленое. Как кожа у жабы на брюхе.
Могучий Рыков полюбовался собственным произведением искусства и стал опять натягивать на него одежки. Это повторялось уже в четвертый раз и медленно начинало бесить. Над Дегтярем словно издевались. И почему-то казалось, что издевается именно Рыков. С утра он орал в трубку, что потребует компенсации за скандал, устроенный ему Марченко по вине сыщика, а теперь на экране в бесконечном стриптизе туда и обратно как бы намекал, что он видит глазок камеры и будет издеваться до тех пор, пока ее не уберут.
Болотную зелень на экране рывком залило молоко. Тысячи белых точек метались из угла в угол, умудряясь не зацепить друг дружку. И точно так же они исчезли через пару минут, будто кто-то неожиданно нагрел экран, и они испарились.
- Сап-пожник! - ругнулся на мальчишку-видеостукача Дегтярь.
За год работы в сыскной конторе этот прыщавый блондин так и не научился снимать хоть что-то без разрывов. Судя по высветившимся после молока кадрам он слишком долго не мог отвинтить прибор ночного видения с объектива, а потом еще и отключал камеру.