Обиженная Елена пошла в прихожую одеваться.
— Баб поить, а меня гнать? Хрен те, а не бутылка будет!
— У, сука, тварь подколодная… — лаялся не прекращая Аникин.
Кожин пытался урезонить разошедшегося хозяина, но тот спросонья рассвирепел:
— Сам разберусь, отстань тоже!
— Куда это вы собираетесь вдвоем, на ночь глядя? К бабам опять? Жены мало? — ревниво допрашивала Елена из прихожей. Она уже стояла, надев пальто и, покачиваясь, пыталась натянуть на голову пушистую норковую шапку.
— Тебе что за дело? Проваливай, а то… — Аникин едва сдерживался.
— Пошли вместе… Дома сын один… Ну Коль, пошли, а? Он по тебе так скучает…
— Пошел бы, если б не ты, сука… Сколько ты мне будешь душу травить? Вот найду себе хорошую, не шлюху…
— Да где они, хорошие-то? Пошли, Коль… — Елена все еще не могла справиться с шапкой. Аникин выхватил шапку у нее из рук и унес в кухню, где у окна курил Кожин.
— Раскошелишься — тогда получишь. А то так иди, не замерзнешь.
Елена поплелась вслед за Аникиным.
— Отдай шапку, Коль, да пойдем со мной, хватит тебе без семьи шататься…
— Почем ты знаешь, что без семьи! — Аникин выскочил из кухни. — Пойдем, Александр, одевайся!
Кожин обернулся от окна и увидел, как Елена, схватив с холодильника хлеборез, молниеносно взмахнула им перед появившимся в дверях Николаем. Тот ничего не понял… В следующую секунду нож вошел в его грудь, как в масло…
— Ленка, что ж ты наделала! — вскрикнул Кожин и выхватил нож из рук Елены. Она отдала хлеборез без звука. Аникин удивленно посмотрел на оторопевшую Елену и медленно стал падать.
— Александр, скорее скорую! Зарезала меня, гадина…
Он потерял сознание. Аникина упала на колени перед телом и вдруг пронзительно закричала.
Кожин заскочил в ванную и первым делом ополоснул нож. Потом вытер его насухо — ведь на нем были его отпечатки! Засунул нож в стиральную машину. И лишь потом побежал искать телефон…
Приехавший по вызову врач увидел на полу аккуратной, чистой кухни мужчину, валявшегося в луже крови, и рядом — голосящую без слов женщину. Успокоить ее не удалось: она билась в истерике (о себе или о муже сожалела в этот час Елена?). Аникин был жив, его госпитализировали: нож проник ему в легкое — его пришлось ушивать. По счастью, Елена ударила его с правой стороны груди. Саму Аникину даже не взяли под стражу: кто-то должен был ухаживать за больным ребенком.
Показания следствию она, протрезвев, давать отказалась: во-первых, берегла себя — не хотела все заново переживать; во-вторых, ей казалось ужасным, что все это произошло с ней, что не ее, а она на этот раз изувечила кого-то, что вообще оказалась на это способной — ей хотелось все забыть, забыть — тогда ничего не станет, все вернется на свои места.
Но бывший муж ходил с дыркой в груди, и суд состоялся через три месяца, летом. Аникин не потребовал сурового наказания для бывшей жены: уж слишком не просты и глубоки были корни их конфликта, ребенку нужна была мать, да и сам он был потрясен случившимся. На суде к тому же выяснилось, что отличный производственник неоднократно побивал раньше жену и, тянувшуюся к нему снова, уже после развода, даже истязал: связывал, мучил, порвал жгутом из полотенца рот…
Суд был снисходителен к вполне, как оказалось, вменяемой преступнице, такой милой и приятной, плачущей женщине с расшатанными нервами, определив ей наказание условно: что ж, бывает так, что и собака иногда кусает руку, в которой зажата истязающая ее палка…
Хобби, ставшее опасным
В расцвете лет стать преступником, псу под хвост — трудовую биографию… Это ли не примета нашего времени? История эта не так давно произошла с нашими заводчанами.
Трое детей — это вам не баран чихнул. Их кормить надо. И Александр был кормильцем семьи: на заводе вкалывал, в передовиках ходил, грамоты получал, да еще инструмент кой-какой на продажу изготавливал — это уже на пропой, чтобы от семьи не отрывать и чтоб женка — ох, строга! — не знала. Но настали тяжелые времена: с зарплатой задержки, платят по чуть-чуть, — и стал Александр только продажей инструмента спасаться. Дисциплины на заводе никакой не стало: хочешь — на себя вкалывай, хочешь — пьяным ходи, хочешь — воруй, чем многие с удовольствием и занимались. А Александр наш — всем понемногу: на пропой-то уже приворовывать пришлось. Украл — продал — выпил, украл — продал — выпил. В общем, не пропадал.
Как он в феврале рубашку у товарища из шкафчика, в раздевалке, вытащил — и сам не понял. Может, выпивши был. Да и не подошла ему рубашка-то, свояку пришлось ее подарить. Но на этот раз с рук не сошло: дознались, кто украл, судили, исправработы ему определили, а после отпуска с завода поперли. А ведь двадцать три года Александр родному заводу посвятил. Был кузнец — стал безработный. С горя так Александр надрался — своих не узнавал. «Свои» же, наверно, у него из кармана «отпускные» и вытащили. Домой, к семье, ни с чем пришел, а там — дети… Ну, с Галиной разговор короткий вышел: «Я тебя, забулдыгу, кормить не буду. Денег нет — и жранья тебе нет. Катись куда хочешь и где хочешь питайся». Крутая у него женка, Галина, из глухих северных районов. А Александр — человек мягкий, южный (в Ташкенте родился), но вспыльчивый, горячий. Обликом на чечена больше похож, хоть и русский — Лесников по фамилии. Но в темном углу с ним, мягким, тоже не приведи Бог кому встретиться…