Жизнь «под мухой» горше смерти
Мать не звонила уже неделю. Не объявлялась, не спрашивала, как там внуки. Это могло означать только одно: темнит. Что-то скрывает от дочери, не хочет, чтобы та знала, поскольку на их стариковские «причуды» дочь всегда реагировала однозначно: раздражалась и ругала на чем свет стоит, пытаясь хотя бы криком пронять отупевших от жизни родителей. Те отбрехивались, злились, а крик оставался гласом вопиющего в пустыне, потому что не имел никакого действия: старики продолжали жить по-своему и хотели, чтобы им не мешали.
А чудили они не по-хорошему: отец, инвалид войны, последние пять лет почти не выходил из дома и смысл своего существования видел лишь в поглощении спиртного. Постоянном, пока деньги не кончатся. Мать долго боролась с регулярным пьянством мужа, но в последнее время и сама пристрастилась. Очень быстро у охочих до выпивки стариков появились новые друзья, по возрасту годившиеся им в дети и даже во внуки. Отец был «стойким оловянным солдатиком», а мать с гостями напивалась быстро и без удержу, до положения риз. Это было ужасно, но дочери остановить их пьянство не было никакой возможности: пока старики считались вменяемыми, их ничем нельзя было ограничить или взять их расходы под контроль. Государство предоставляло им полное право спиваться, ведь они «в своем уме и хозяева своим деньгам».
К ужасу Веры выяснилось, что мать страдает повышенным гостеприимством и не способна закрыть двери ни перед кем. Деньги у нее занимали все кому не лень. А свора алкашей, разнюхав про стариковскую «малину», уже ни на день, как Вера ни пыталась их прогонять, не оставляла «богатых» пенсионеров в покое. Бабушка Лида всех своих гостей за что-то, ей одной понятное, уважала и дочери в обиду старалась не давать.
Забрать, перевезти родителей куда-нибудь Вера не могла — у нее на это не было ни средств, ни сил. Да и был ли смысл? Ведь зло сидело в них. Старики, поняв, что их собираются лишить любимого пойла и привычной комании, несомненно, оказали бы отчаянное сопротивление. «Чудить», то есть принимать и угощать всякий сброд, стало для них единственной радостью в жизни и какой-то, непонятной Вере, философией. Во время попоек и внуки, и дети отходили для них на последний план…
Вот и сейчас Вера, позвонив матери, поняла, что не ко времени. Из неуверенных, сбивчивых и злых ее ответов она узнала, что старики который день ищут свою пенсию, которую получили на днях. «Пропали» все деньги, и мать, уже зная, что ничего не найдет, для очистки совести методично перерывала всю квартиру — надо же было что-то делать!
Узнав о пропаже, Вера так и села: тысячу рублей, всю пенсию! Утерять! За одну минуту! Нет, со стариками надо было что-то решать. Только что?..
Из неоткровенных пояснений матери Вера кое-как выловила, что пенсию, скорее всего, «свистнула» пропойца-соседка, что живет с родителями в одном подъезде. Повадилась к старикам эта Зеленкова — сошлись, естественно, на почве рюмки и бабкиного гостеприимства — и, можно сказать, поселилась у них. Сама не работает, до пенсии еще десяток годков «скрипеть», вот к старикам и «присосалась», на их пенсию и пьет, и кое-чем пробавляется. Сколько раз Вера выгоняла эту плосколицую, довольно крупную бабенку, но знала, что стоит только ей самой выйти за порог, как та сразу шмыгнет в квартиру. Знала, что эта вечно пьяная, но веселая и занятная Раиса стала для ее родителей роднее дочери.
Чем она взяла стариков? Во-первых, разделяла с ними каждую выпивку, а это в России более всего людей роднит… Во-вторых, была неплохим психологом, хитрой и увертливой, как змея. К деду она подходила всегда с одним и тем же: несла ему «в клювике» граммов двести спирта. И «Птроич», расцветая беззубой улыбкой, встречал ее как родную. Но Раиса пошла еще дальше: она стала называть его «папулькой», поведав, что «Птроич» очень похож на ее родного, давно умершего отца. Довольно быстро она доказала ветерану, что «интересуется» его военным прошлым, даже кое-какие военные термины неуклюже пыталась вворачивать… Польщенный старик млел от такого внимания, оказывал «сироте» отеческую заботу и за глаза называл Раису «хорошей девкой».
Деда она купила лаской и вниманием. А бабку — компанейской простотой, лестью и заботой. Если у стариков заканчивался хлеб — всегда приносила кусок. Сама. А такое не забывается. А то, что Раиса не раз, подпоив хозяйку до непотребного состояния, запускала руку в бабкины тайники, где та хранила пенсию, и знала их все наперечет— это в расчет не бралось: ведь за руку ее никто ни разу не схватил. Значит, и упрекнуть ее было не в чем. Деньги пропадали частенько, после каждой попойки, но бабка грешила на свою память, рассеянность («куда-то засунула»), даже на дочь, и, что удивительно, никогда — на Раису. Ее она жалела. Раиса отвечала тем, что во время застолий расхваливала бабку взахлеб, а «папульку» «полюбила» так, что старуха уже начала слегка ревновать ее.