Потерпевший Сонин подтвердил, что, действительно, ему позвонил Хмарин, они договорились встретиться; Сонин тоже был одет в гражданское. Когда он подходил к магазину, услышал выстрел, увидел борющихся. Баевский стал двигаться в его сторону. Сонин окликнул его, тот побежал, но упал, стал отбиваться ногами. Сонин навалился на него и смог надеть наручники. Тут Баевский стал понимать, что его задержали. По рации Сонин вызвал патруль.
На вопрос судьи: «Когда Баевский понял, что перед ним милиционер?», — Сонин честно ответил: «В тот момент, когда я надевал ему наручники. Он сразу прекратил сопротивление. К тому же на мне была рация, и, когда от борьбы куртка у меня распахнулась, можно было слышать переговоры по ней».
Выступил в суде и свидетель со стороны потерпевших: его милиция «обнаружила» позже в доме, возле которого происходила драка. Он, оказывается, сидел 20 сентября у раскрытого окна и все слышал. Свидетель, как механическая игрушка, пробубнил свои показания: «Видел, как милиционер предъявил удостоверение; слышал два выстрела; видел, как двое бросились в разные стороны; слышал предупреждение «Стрелять буду!» и что милиционер побежал за кем-то…»
А на мой взгляд не очень просвещенного обывателя, картина эта, если б милиционеры были до конца честны, выглядела бы несколько иначе. Предполагаю, что она была такой.
Разумеется, никакого удостоверения личности группе дерущихся людей милиционер в кромешной тьме (во дворе не было освещения) не предъявлял. И наличие «свидетеля» этого факта не выдерживает никакой критики. Единственное, что мог предъявить милиционер, одетый в гражданское, но экипированный для несения службы, если хотел привести кого-то в чувство, — это оружие. А теперь представьте, что вы — пьяный каратист, и вам в полной темноте кто-то сует под нос пушку. Естественно, вы принимаете боевую стойку и начинаете обороняться. Возможно, даже попадаете вооруженному (грабителю, бандиту?) ногой в грудь. Тут он, будучи на самом деле старшим лейтенантом милиции, свирепеет и начинает «гнуть пальцы веером». Возможно, что и сам он в такое время, да к тому же «по гражданке», слегка выпивши. (Ну какая экспертиза в Северодвинске подтвердит а.о. у милиционера? Вы в это верите?) Милиционер видит, что двое начинают разбегаться (еще двое уже давно ретировались). Кругом ни души. Драка во дворе закончилась. Что же, так и оставаться побитым?! Оскорбленное самолюбие и грязный отпечаток на груди взывают к отмщению. В ярости он пуляет вслед уходящему Власову (всего из оружия было произведено три выстрела) и прошибает ему ногу. (Характер ранения говорит о том, что выстрел был произведен сзади, чего во время следствия и на суде никто «не заметил». Или придется допустить, что Власов, пытаясь «отобрать оружие», наваливался на Хмарина… спиной).
Не промахнувшись, но сделав в запале промашку, отличный службист Хмарин понадеялся на незавидные, скорее всего, биографии драчунов. Но ошибся. Более ему помогло то, что у каратистов по пьянке отшибло память.
Суд был суров и справедлив. Не признав злостного хулиганства (заявления от убежавших с поля боя «пострадавших» не поступило), признал факт сопротивления переодетым милиционерам и назначил сроки наказания подсудимым большие, чем их определил прокурор. Правда, с отсрочкой исполнения на два года. То есть подсудимых освободили прямо из зала суда.
Радости подсудимых, которых сам прокурор, оговорившись дважды, назвал «пострадавшими», не было конца. Самолюбие пострадавших, надо думать, было тоже удовлетворено. Счастливый Баевский, нюхнувший тюрьмы и омоновской «профилактики», вернулся к жене и двум дочкам — шести лет и шести месяцев. Он за свою необузданность был достаточно наказан. Но более всех в этой истории пострадал Дмитрий Власов, не оставивший товарища на поле боя. Став жертвой необузданности людей с оружием и властью, на суде он еще раз подвергся унижению, когда, до начала процедуры, состоялось-таки его бракосочетание (чем закончится суд для обвиняемых, никто не мог знать). Акт о соединении брачными узами Дмитрий скрепил подписью, просунув руку сквозь решетку. Покинуть скамью подсудимых, даже на минуту, ему не разрешили. Брачный поцелуй застыл у врачующихся на губах…