— Сколько там? — кивнул Баркас на пайту Руслана, под которой угадывались очертания спрятанных конвертов.
— Штук пять есть? — спросил Головастик, глаза которого азартно сверкали.
— Я не считал, — ответил Руслан как можно более равнодушно.
— Так посчитай! — заерзал Баркас.
— Тебе невтерпеж? Или боишься, что я с баблом смоюсь?
— Я такого не говорил.
— Так скажи, — жестко предложил Руслан.
— Хватит из меня снеговика лепить, в натуре, — буркнул Баркас, отвернувшись. — Я что? Я ничего. Мне, что ли, больше всех надо.
— Башли завтра поделим, — поддержал Головастик. — Сколько дашь, столько дашь, Руслан. Мы тебе доверяем, брат.
После этих слов устраивать какие-либо мутки сразу перехотелось. Руслан выгреб из-за пазухи добычу и передал ее на заднее сиденье Головастику.
— Дели поровну. На троих.
— Ага! Я мигом.
Оживившийся Головастик зашуршал купюрами. Баркас развернулся и просунул голову между спинками передних сидений, чтобы лучше видеть.
Руслан закурил, молча глядя в темноту. Ему не было жаль денег. Это был мусор, накипь на бульоне человечества. Деньги нужны лишь для того, чтобы проверять, кто чего стоит. Оценивать корешей Руслана не тянуло. Наверное, оттого, что он понимал: оценка эта будет невысокой. Уж слишком жадно блестели глаза Головастика, тасующего бумажки. Уж слишком внимательно наблюдал за его руками Баркас.
Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Руслан включил радио, настроился на шансон, услышал хриплый, проникновенный голос Сереги Холодного, который не то, чтобы пел, а говорил:
«Сегодня горек дым сигарет, и муторно глядеть на белый свет. Давно не веселит вино…»
— Потише можно? — спросил голос Головастика за спиной.
— Нет, — отрезал Руслан.
А ровный, бесстрастный, почти равнодушный голос Холодного продолжал:
Займите, парни, на билет.
Я не был дома много лет.
Бог мой,
Я так хочу домой…
К гитарным аккордам подключился низкий, рокочущий бас, потом сухо вступили ударные. Руслан затянулся сигаретой и закрыл глаза, наслаждаясь то ли вкусом табачного дыма, то ли песней. Серега Холодный рассказывал ему про вокзал… про пустынный зал… про то, как лег в вагоне к стене лицом и стал вспоминать мать с отцом — «под стук колес, впервые в жизни протрезвев до слез…»
А что потом? — мысленно спросил Руслан. И услышал:
От полустанка шагал пешком
То лесом, то лужком, то бережком.
В душе
Я дома был уже.
Но у калитки теперь стою
И проклинать судьбу не устаю.
Свой дом
Я узнаю с трудом.
По мере того, как в голосе певца все отчетливее звучали надрыв, боль и отчаяние, друзья Руслана притихли, обратившись в слух. Даже Баркас, потянувшийся к банке с пивом, решил вскрыть ее позже. Он был чужд поэзии, но где-то глубоко внутри него мерцала искорка, которая запросто могла оказаться душой.
Ну а дом, о котором шла речь в песне, был «глух, нем и слеп», он стал неживой «уже не дом, а склеп», и герой приближался к крыльцу, как к мертвецу. И тут Серега Холодный взял на октаву выше, срываясь на фальцет, такой же пронзительный, как вскрики и стоны соло-гитары.
Кровавя пальцы, выдираю гвозди…
«Добро пожаловать, сыночек, в гости.
Ты не писал нам столько долгих-долгих лет.
А мы все ждали-ждали, не дождались,
А нам бы подождать еще хоть малость…
Сил не осталось, извини, нас нет».
Все как во сне. Усталость.
Инструменты заиграли тише, голос Холодного вновь попытался зазвучать равнодушно, отстраненно, хотя это у него получалось плохо.
Сковало сердце точно льдом.
Кому теперь он нужен, мертвый дом?
Все в нем
Гори теперь огнем!
Мне бы заплакать, только слез-то нет.
Отец и мать сквозь дым глядят мне вслед.
Они
Кричат мне «извини».
Песня оборвалась так неожиданно, что некоторое время в «Ситроене» царило неловкое молчание. Потом снова раздалось шуршание бумажек. Руслан радио выключил, чтобы облегчить процесс подсчета денег.
— Ну? — спросил он, не оборачиваясь, когда ждать надоело. — Закончил?
— Пока закончил, чуть не кончил, — хохотнул Головастик.
— Заколебал своими шуточками! — прикрикнул на него Баркас, на лбу которого блестели бисерины пота. — Сколько там?