Животные предпочитают те реки и озера, где много рыбы, птичьих гнезд (чтобы питаться яйцами), раков, моллюсков, лягушек, змей, насекомых. Именно такие места особенно богаты ягодами, грибами, кореньями, лекарственными травами.
Именно по берегам рек и озер, а не в дебрях тайги можно полакомиться золой на оставленных туристами кострищах, найти остатки соли и других продуктов, поживиться не добитой охотниками добычей, погреться у неостывших углей. Огонь завораживает троглодита.
Криптозоологи, которые читали заметку профессора Алеутского, считают, что самка совершила страшную казнь из гуманных соображений, спасая человека. Но есть и другое мнение: где-то совсем рядом был детеныш (или несколько детенышей), и она защищала их, свое потомство, свои владения, а не людей.
Одна из самых больших загадок «лесного человека» — то, что чаще всего встречаются самцы-одиночки. Это может объясняться просто. Женщины по вполне понятным причинам рожают ежегодно, по нескольку лет кормят детенышей грудью. Вот и сидят в недоступных логовищах. Когда им странствовать?
Патриарх этой темы профессор Поршнев говорил, что самым большим успехом было бы обнаружение логовища, где находятся детеныши. Вовсе не исключено, что другой профессор, Алеутский, стоял в двух шагах от сенсационного открытия.
За несколько дней до выезда в экспедицию меня приводят в лабораторию микролептонной технологии и говорят: «Здесь ты можешь получить почти фантастические приборы». (Подробнее об этом позже.) Я говорю: «Согласен. Но не могла бы лаборатория направить в нашу экспедицию своего инженера?» «Хорошо, — говорят мне, — попробуем поискать добровольца». На другой день звонят: «С вами хочет ехать Вячеслав Пичугин».
Вячеслав приходит в редакцию, обсуждаем предстоящую работу. Я говорю, что в глубине души не могу поверить в существование лесного человека. «А я — верю, — спокойно говорит Вячеслав. — Потому что очень долго общался с ним…»
Привожу рассказ Вячеслава Пичугина, записанный почти дословно.
УНИКАЛЬНОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО
«Было это не вчера, а около двенадцати лет назад. Служил я тогда на одной дальневосточной погранзаставе фельдшером. Привез как-то из отрядной санчасти две бутылки. Одна — с эфиром, другая — со спиртом. На другой день смотрю — одной бутылки нет. Парни в латыни не разобрались и взяли, конечно, не ту. Беда! Бегаю по заставе, спрашиваю, кто спер. Мне говорят: поздно, двое уже отравились. Хорошо еще, что не сделали глотка, выплюнули. Отпоил их молоком. Спрашиваю: «А консервы зачем увели? На закусь, что ли?» Божатся: не брали. Ну, думаю, артисты, так я вам и поверил! А сомнение все-таки взяло: если бы на закуску, то увели бы пару банок, не больше. А тут чуть ли не пол-ящика пропало.
Еще через день или два спускаюсь с сопки, на которой стояла застава. Смотрю: дощечки от ящика, где тушенка была. Огляделся. Мать честная! Все банки на месте, но искореженные, вскрытые чьими-то огромными зубами. Неужели, думаю, мишка загулял? И тут что-то заставило меня поднять глаза. Глянул в кусты орешника и обомлел.
Стоит: шеи как бы нет, плечи вместе с головой. Челюсть не выдвинутая, как у обезьяны, а плоская, безгубая. Лоб покатый, низкий. И весь покрыт рыжеваточерной шерстью. Даже лицо, то есть морда, полностью заросшая. Волосы с головы, как косы, свисают, расходятся треугольником. Но глаза видны хорошо. Желтовато-зеленого цвета и глупые до безобразия. Больше человеческих. Только посажены очень глубоко. Несмотря на то, что клыки были видны, рожа до невозможности потешная. Куда там Крамарову! Что меня особенно поразило — от пояса до пят — шерсть у него очень длинная. Сантиметров двадцать, не меньше. Такое впечатление, будто он в штанах. Ногти у него или когти — это я потом разглядел — просто какие-то треугольники. Больше, конечно, похожи на когти. Половых органов видно не было. Но мышцы у него, когда он двигался, буквально ходуном ходили. Да и грудь была все же мужицкая.
Да, нос! Тоже треугольником — приплюснутый. А форма головы — грушеобразная. Там, где лоб — узко. Там, где челюсти — широко. Челюсти, у него, по сути дела, без работы не были. Сколько я его ни наблюдал, он постоянно что-нибудь жевал.
Роста он был около двух метров, но очень широкий.
Я в штаны не наделал, но перепугался крепко, что там говорить. Военная закалка все же сказалась. Виду не подал, что коленки трясутся. Спрашиваю его: «Ну что, дурачок, из зоопарка сбежал, что ли?» А про себя думаю: леший его знает, может, есть и такая обезьянья порода? Снежным человеком я не интересовался. Да если бы даже что-то читал на эту тему, не вдруг-то догадаешься, кто перед тобой. Ну вылитая обезьяна! В общем, чтобы справиться с волнением, о чем-то его спрашиваю. А он «отвечает»: оскалился, что-то прошипел, вздохнул, охнул. Короче, издает что-то нечленораздельное. «Что, — говорю ему, — дружок, может, есть хочешь?» Пошел в столовую, набрал ведро пищевых отходов. Принес. На, говорю, похлебай, чем богаты, бананов нету. Он, зараза, сообразил, выбрался на полусогнутых из орешника, одним глазом в ведро заглянул, другой — с меня не сводил. Ел и охал, почти стонал от удовольствия. А я сел на пригорок, курил и по сторонам посматривал. Как бы кто нечаянно не подошел. Увидят — запросто застрелят. Застава у нас была самая дальняя, называлась ссыльной. Контингент был самый разный. Фазанчиков я прикормил. Нравилось мне за ними наблюдать. Уехал в санчасть за медикаментами — фазанчиков прямо из автоматов… Медведей шлепали не раз. Так что и этого ухлопали бы в два счета.