Когда из Носачевой действительно шла дурь, Огурцова просто… плакала. Это была естественная человеческая реакция, потому что она и правда любила Люду, хотя совсем не так, как трепали злые языки. Это было как раз то, чем и можно было пронять Носачеву. Никакие наказания никаким карцером не могли сравниться с этими слезами.
Последний раз Тамара Алексеевна заплакала, когда вопрос о сокращении Носачевой срока наказания был почти решен. Председатель Карагандинского областного суда Александр Дмитриевич Чернов поверил не документам уголовного дела, а доводам поручителя. Он понял, что обе лагерные судимости Носачевой были необязательными. В обоих случаях имела место, так сказать, широта судейского бездушия. В деле каждой арестантки можно найти доводы на любой вкус. Как в пользу сокращения срока, так и в пользу оставления предыдущего приговора без изменения.
А заплакала Тамара Алексеевна оттого, что оперработник, зная, как хочется Люде выйти на свободу, предложил ей напоследок поговорить «по душам», а она вскипела и наговорила лишнего. На том и строился расчет: спровоцировать на грубость, сорвать освобождение. Но и здесь Огурцова, ценой собственного унижения, отвела беду.
То, что Огурцова — белая ворона, это бросалось в глаза. То, что она не позволила себе и другим извратить свою душу, тоже было ясно. Но в стиле ее работы (в особенности во всем, что касалось Носачевой) был заложен также важный социальный смысл.
Милосердие должно умерять правосудие. Так звучит известный юридический постулат, по которому стараются жить все цивилизованные нации. Даже приговоренный к пожизненному заключению имеет шанс выйти по отбытии 15 лет. Гибкая система сокращения сроков находится в руках тюремщиков и тех, кто осуществляет на местном уровне попечительство над тюрьмой. (В США — около 500 общественных организаций, которые, не доверяя тюремщикам, контролируют выполнение ими своих функций, помогают заключенным становиться лучше, следят за тем, кого и когда пора выпустить на свободу). У них две власти. Власть держать в изоляции. И власть освободить досрочно. А следовательно, тюремная профессия имеет два социальных смысла: держать в изоляции, не давая вредить обществу, и возвращать в общество, доведя заключенного до состояния неспособности причинять вред. При этих социально-нравственных параметрах работы у тюремщика нет особых проблем, как сохранить в себе человеческое.
Судьи — не фармацевты. В их руках весы Фемиды, а не сверхчуткие аптекарские весы. Они назначают формальное, более или менее приблизительное наказание. {Хотя и их судейский пыл должен умеряться их же собственным милосердием). Они не могут знать, в какой момент в преступнике созреет раскаяние, стремление стать другим человеком. Эти интимные душевные движения могут заметить только работники колонии. Если они ничего не замечают, значит, работают не на общество, а на себя. Если арестанты боятся им открыться… В шею надо гнать таких «воспитателей».
«Она вернется!» Те, кто произносил эту фразу, даже не думали, что это им же в минус. «Она не вернется!» — твердо возражала Огурцова. Ей это не простилось. Она вынуждена была уволиться из МВД и уехать из Березников. Таких, как Носачева, у нас, наверное немало. Но никого из них Огурцова уже не спасет…
Примерно в 80 колониях находится у нас 70 тысяч женщин. До амнистии 1988 года было раза в три больше. Очень многие из тех, к кому было проявлено милосердие, живут сегодня среди нас. Вот и пример Носа-чевой показывает, что даже самые, казалось бы, испорченные неволей умеют сказать себе «хватит!». Надо только им помочь.
В той же колонии ко мне подошла молодая женщина и сказала, что она, не знавшая ни отца, ни материнской любви, готова уйти из преступного мира навсегда, если кто-нибудь поддержит ее, пока она не кончит срок, кто поймет, что она в сущности еще не жила по-человечески, кто потерпит, пока она не привыкнет жить по совести, кто не столкнет ее обратно в этот ад.
Я написал об этой женщине всего пятнадцать строк. Она получила три тысячи писем. Из трех тысяч мужчин она выбрала одного. Ему трудно с ней. Ей трудно с ним. Но вот уже скоро год, как они знают друг друга и не расстаются. Спрашивается, так надо ли было держать ее за решеткой до самого «звонка»? Неужели нельзя было выпустить хотя бы на полгода раньше, если нашелся надежный поручитель?
1992 г.
ДОПРОС ПОД ГИПНОЗОМ
В одной дореволюционной книге я прочел: «Преступница превосходит преступника в рафинированной жестокости. Ей недостаточно убить своего врага, она должна еще насладиться его смертью». Соглашаясь, работники женских колоний добавляют: «Женщина, как правило, совершает убийство потому, что ее слишком долго унижали, в состоянии сильнейшего аффекта. Но ее и здесь приравнивают к мужчине, навешивая обвинение в «умышленном убийстве».