Немало печальных последствий преподнес истории частенько пренебрегавший моральными и нравственными принципами в своей научной деятельности лучезарный Ньютон. Сильным мира сего как раз и ничто чужое не чуждо. Но обвинить его в том, что он за неимением собственных идей обкрадывал других исследователей, заимствуя у них ценные идеи и мысли, как это пытался преподнести Гук, конечно, нельзя. Ньютон сам был начинен ими "по макушку" и подобно Гёте неоднократно заявлял, что если и "видел дальше, то потому что стоял на плечах гигантов". Но мелкое жульничество все-таки было свойственно его не лишенной авантюризма натуре. Во всяком случае, стараясь пролить свет на природу света, он, несмотря на всю свою светоносность, не раз пускался в аферы. Так что из-за ограды ньютонова сада летело немало неотесанных камней в чужие огороды. Собранные же с чужих огородов камушки, ладные да крепкие, с любовью закладывались им в фундамент собственного роскошного дворца.
Но если человечеству психологически нетрудно свыкнуться с мыслью о научных преступлениях Птолемея, Кардано и прочих, то усомниться в нравственной чистоте Ньютона все равно, что плюнуть против ветра. Ведь если не верить Ньютону, то кому же верить тогда?
В 1799 году во время Большого Египетского похода, предпринятого Наполеоном, один из сопровождавших его ученых мужей Бруссар близ города Розетта наткнулся на плиту с тремя надписями на разных древних языках, датированными 196 годом до нашей эры.
Эта удивительная находка с параллельным текстом демотического и иероглифического письма, названная "Розетским камнем", всполошила весь мир. Особенно притягивала ученых разгадка текста, выполненного с помощью древнеегипетских иероглифов. Она представляла собой тайну за семью печатями.
Но вот подвернулся случай раскрыть и ее. Поскольку смысл надписи на древнегреческом языке был понятен, тот же самый смысл было логичным искать и в двух других. Многие ученые, забросив основные дела, занялись этой проблемой. Понятно, что в их числе оказался и вечно увлекающийся всем новым Томас Юнг.
А вышло это так. Самолюбивого Юнга задело заявление крупнейшего математика и физика Ж.Б.Ж. Фурье, создателя теории тригонометрических рядов ("рядов Фурье"), что поверить алгеброй древние письмена не удастся. То же утверждали другие признанные авторитеты. В пику этой одноголосице и взялся Юнг прочесть скрытую в иероглифах информацию именно с помощью математического аппарата.
Днями и ночами он делал какие-то вычисления, корпя над древними закорючками, пока не разделил текст на слова. Вопреки всеобщему мнению Юнг был убежден в том, что каждый иероглиф представляет собой отдельную букву, а не слово-символ, как предполагалось вначале.
В общем, за относительно короткое время он достиг фантастических успехов, и пока коллеги все еще ломали голову над "ключом" шифра, ему уже удалось кое-что прочитать. Как потом выяснилось, из 214 разобранных Юнгом слов, 50 были переведены им правильно.
Но на большее его, как всегда, не хватило. Он оставил нудное занятие и погрузился в решение далеких от лингвистики проблем. А свой утраченный к письменам пыл объяснил тем обстоятельством, что в них подробно перечислялись имена всяческих богов и фараонов, мало интересных для науки.
Как бы там ни было, Юнг поступил с этой работой так же, как и со своим трудом по волновой оптике: забросил ее на самом пороге открытия. Когда же его посетила мысль вернуться к прерванному исследованию, то обнаружилось, что "поезд ушел, и рельсы разобрали".
Надписи на Розетском камне оказались полностью расшифрованными молодым, энергичным и крайне собранным Жаком Франсуа Шампольоном. "Камушек" обессмертил его имя так же, как другому ученому Луиджи Гальвани принес славу суп с лягушачьими лапками.
Да прольется свет на природу света
Как вы думаете, что произойдет, если мы взглянем на небосклон науки через примитивную оптическую трубу Птолемея и подсчитаем число блуждающих там звезд с помощью придуманного Джоном Атанасовым персонального компьютера? А вот что: оно заметно превысит количество так называемых "устойчивых" светил, которые ни за что не уступят другим своего "звездного" места. В случае же если нечаянно выяснится, что оно занято ими не совсем по праву, то они из кожи вон вылезут, лишь бы не пересесть с трона на табуретку и не оказаться в созвездии Пса после обжитого созвездия Лебедя. Этого не даст им сделать страсть к славолюбию — одно из самых неприятных проявлений испорченной человеческой природы.
И все-таки блуждающие приоритеты и их истинные авторы своей незавидной участью будут обязаны не столько порокам и заблуждениям замечательных людей, сколько тем замечательным идеям, которые созревали в головах исследователей, либо когда не наступила пора сбора урожая, либо когда сами идеи не были готовы к тому, чтобы превратиться в неопровержимые теории. Помните обидчивую тираду яйца Ганзера из широко известного романа Роберта Шекли: "…сижу себе, никого не трогаю, как вдруг кто-то приходит и меня собирает!" То же происходит и с идеями, которые имеют обыкновение сопротивляться, когда их начинают неожиданно и несвоевременно "собирать".
Давайте посмотрим с этих позиций на научные изыскания в выяснении природы света, которыми помимо Гете, Ньютона и Гука занималось не одно поколение естествоиспытателей. Почему в раскрытии этой тайны они постоянно наталкивались на какие-то рогатки, то шли вперед, то внезапно откатывались назад? Почему одни впадали в крайность идеализированных представлений, а другие были склонны искать в световых явлениях непременно нечто материальное, наподобие ньютоновых корпускул? Почему, наконец, ученые, придерживающиеся более прогрессивных взглядов, неизменно встречали на своем пути мощную волну сопротивления со стороны своего же круга? И как случилось, что более чем через столетие вокруг волновой теории света, сформулированной на основе научного наследия Гука и Марци французским физиком Огюстеном Френелем, вновь разгорелись научные страсти?
Дело в том, что многим исследователям того времени было не по силам разобраться в сложном математическом аппарате учения Френеля, и его наотрез отвергли, невзирая на одобрительные отзывы отдельных "китов" науки. Прогрессивную идею предали забвению, а приоритет прочно и надолго закрепился за однобокой корпускулярной теорией Исаака Ньютона. Ладно, будь на дворе XVII век, но XIX?! Не правда ли, странно? Ведь к тому времени уже был выявлен механизм распространения света, вошедший в науку как "принцип Гюйгенса", обнаружены явления преломления и интерференции света. Наконец, в 1819 году состоялось открытие Френелем дифракции света, блестяще подтвержденное его расчетами. Разве все это вместе взятое не противоречило положениям Ньютона и не свидетельствовало в пользу именно волновой теории?
Возражения были просты до предела — не верим! — и больше походили на эмоциональные вопли яйца Ганзера, нежели на научные контраргументы. Френелю оставалось только иронизировать над запутавшимися в формулах коллегами: "Мы согласны, что теория действительно сложна, но неужели природу могут остановить трудности подобного рода". Ну, а чем дальше в лес, тем больше дров.
Открытие фотоэффекта Столетовым и указания Эйнштейна и де Бройля на двойственную природу света лишь подлили масла в огонь. Ученые сходу раскололись на три враждующих стана. Последователи Ньютона продолжали рьяно утверждать, что свет представляет собой поток материальных частиц, сторонники Френеля отстаивали волновую теорию света и лишь самая малозначительная часть физиков склонялась к мысли, что свет обладает как волновыми, так и корпускулярными свойствами. Один только Нильс Бор, по меткому замечанию В.Гейзенберга, "балансировал" между всеми, оставляя решение проблемы за… политиками. В духе неиссякаемого на юмор Бернарда Шоу он утверждал, что на этот вопрос лучше ученых ответит германское правительство. Если свет представляет собой волны, запретит пользоваться фотоэлементами, если же — поток частиц, запретит применение дифракционных решеток.