— Как вы ее кормите? — спросил я.— Мясом, три раза в день?
— Да. Так мне посоветовал Филипп.
— Доктор Виаль, возможно, неплохой врач, но в животных он ничего не смыслит.
И мы рассмеялись как два заговорщика. Я хочу обратить ваше внимание на то, что было еще под спудом, но уверенно заявляло о себе. Как Ньетэ покорилась мне в некоем подобии дикого любовного порыва, так и Мириам уже принадлежала мне. Она позабыла о том, что она едва одета, не причесана и не накрашена. Мы по-свойски болтали в спальне, где повсюду была разбросана женская одежда, и чувствовали себя так непринужденно, как если бы много лет прожили вместе. Все мы — животное, женщина и я — утопали в этой атмосфере приязни, мы касались друг друга взглядами, и в центре покоились мои руки, пахнувшие хищником и любовью. Внизу, в кухне, гудела кофемолка. Мне хотелось остаться подольше — так приятно обволакивала меня нега.
И я, словно во сне, слышал собственные слова:
— Ей нужны овощи, растертые с мясным соком... в общем, мешанка. Вы не согласны со мной?
— Ну что вы. Просто мне забавно это слышать. Супчик для Ньетэ!
Чтобы не расхохотаться, она зажала рот своими удлиненными ладонями. Пальцы были свободны от колец.
— Ты слышала, Ньетэ? — продолжала она. — Ты будешь умницей? Будешь слушаться меня, как слушалась месье?.. Но вы еще придете, не так ли?
В уголках глаз у нее были тонкие морщинки, и, когда она не улыбалась, обрамлявшие лицо крашеные белокурые волосы придавали ему выражение печали.
— Конечно, приеду...
— Там бы я ее мигом вылечила, — сказала Мириам. — Туземцам известны потрясающие снадобья... ну да, уверяю вас.
— Крестьянам болот тоже. Пока мы ограничимся классическим лечением. Все необходимое у меня в машине.
Под видимой банальностью реплик по-прежнему таился ток воодушевления, взаимного интереса.
— Кофе готов, — прокричала Ронга.
— Давайте спустимся, — предложила Мириам.
— Знаете, поначалу я испытал потрясение, — признался я. — Доктор Виаль не упомянул мне о вашей служанке. Так что, когда она открыла мне дверь...
— Вы решили, что это я!
Мириам расхохоталась, потом достала платочек и вытерла глаза.
— Какая прелесть, Господи... Но учтите, я настоящая африканка. Я родилась в Маюмбе и бегло изъясняюсь на диалектах Камеруна.
Мы были на пороге. Мириам удержала меня за запястье.
— Ронга — дочь вождя, — негромко проговорила она. — Так что не обманывайтесь: из нас двоих истинная негритянка — это, несомненно, я. Вы бывали в Африке?
— Никогда.
— Жаль! Как там дышится!
Мы спустились на первый этаж, и Мириам ввела меня в комнату, которую она назвала гостиной. Огромное помещение, где царил беспорядок, который поначалу меня смутил. Повсюду стояли полотна: на стульях, на столах, вдоль стен. Пол был заляпан пятнами краски. Там и сям валялись палитры. Меж двух окон высился мольберт. На нем был прикреплен набросок портрета негритянки: крупный чувственный рот, тяжелые налитые груди; портрет был пронизан светом.
— Это Ронга, — упредила мой вопрос Мириам. — Она мне позирует. Разумеется, сходства я не добиваюсь. Просто когда я ее рисую, то вспоминаю... Переношусь мыслями туда.
Она смежила веки и на какой-то миг стала похожа на своего гепарда. Я не отрывал от нее взгляда.
— Садитесь, — предложила Мириам.
Обнаружив, что все стулья загромождены, она просто-напросто смахнула с одного из них картины, потом разгребла на столе и позвала Ронгу.
— В живописи я не силен, — произнес я, — но, как мне кажется, у вас прекрасные способности.
Я принялся рыться в полотнах. Мириам следовала за мной с чашкой в руке, дуя на чересчур горячий кофе. Я видел тамошние деревья, тамошние цветы, тамошний океан — все это было изображено густыми, сочными красками с преобладанием разнообразных оттенков охры.
— Вам нравится?
Я утвердительно кивнул, хотя, по правде говоря, еще толком не разобрался, нравится мне это или нет. Я слишком привык к неприхотливой гамме моих родных пейзажей: трава и глина. И однако, буйство красок на этих полотнах пробуждало во мне жажду солнца и тепла.
— Если бы я осмелился...
— Так осмельтесь!
— Я бы попросил вас подарить мне какую-нибудь из этих картин.
— Выбирайте... какую захочется.
Я не узнавал себя, да и ответ Мириам показался мне чересчур поспешным, в нем прозвучала слишком явная готовность. Пойманный на слове, я никак не мог решиться. Наконец я приметил картину поменьше, в рамке из простого черного багета.
— Вон ту.