— Не вижу связи.
— Вы — да. Я тоже. Но там еще царит средневековье. С техническим прогрессом, но все же средневековье. Многие белые опасаются негров — именно потому, что чувствуют их могущество...
— Идиотизм какой-то.
— И да, и нет. Нужно пожить в Африке самому.
— Но вы-то?..
— О, я остаюсь наблюдателем. Меня интересуют не суеверия, а люди. Мириам — поразительная личность.
— Вы... хорошо ее знаете?
Виаль взглянул на меня поверх бокала, и я поспешил выпить.
— Да, достаточно хорошо. Я был другом их обоих. Это я посоветовал Мириам уехать. Не поймите меня превратно. Я решил поставить эксперимент. Я же уговорил Ронгу сопровождать ее. Поначалу Ронга отказывалась. Она была очень привязана к Хеллеру.
— Она считала, что хозяйка виновата?
— Наверняка. Но я затрудняюсь сказать вам, в каком смысле она считала ее виноватой — в магическом или в моральном.
— И это не помешало ей...
— Ронга знает, что она нужна Мириам. И потом, Мириам из тех женщин, которым прощают все. Да вы сами в этом убедитесь.
— Сомневаюсь.
— Напрасно. Вот, держите.
Виаль достал из бумажника карточку и протянул ее мне.
— Не откажите в любезности изредка черкнуть мне несколько строк. Полечите Ньетэ и понаблюдайте, как идут дела. Я прошу вас об этом как коллегу... Не забудьте, я ставлю эксперимент... Да не бойтесь, я вам все объясню... А пока я здесь, выпишу вам чек.
Я наотрез отказался. Он принялся настаивать. Я поднялся.
— Хорошо, — сказал он. — Спасибо.
Он довольно тепло пожал мне руку и вышел вместе со мной.
— Я улетаю в следующий вторник. Рад был с вами познакомиться, Рошель.
На этом мы расстались. В Бовуар я вернулся донельзя взбудораженный, во мне теснилось множество вопросов, которые я позабыл задать Виалю. За столом я не проронил ни слова.
— Ты не заболел? — обеспокоенно спросила Элиана.
— Да нет же. Откуда ты взяла?
Два дня спустя Мириам стала моей любовницей.
III
Начало нашей связи я опускаю: этот период мне запомнился плохо. Я был чересчур счастлив. Было ли это действительно счастьем? По правде говоря, не знаю. Скорее переполняющая все твое существо восторженность, нечто вроде бурной весны, тем более ярой, что приходилось сдерживать ее, душить, прятать ее цветы и ароматы. Потому что, клянусь честью — если мне еще дозволено говорить о чести, — даже в хорошие моменты забвения я никогда не переставал любить Элиану. Психолог из меня, конечно, не ахти какой. Но я не слепой и вижу, что делается вокруг, как распадаются семьи. Я никогда не верил, что мужчина может любить двух женщин одновременно, с одинаковой искренностью, более того — доброй волей. Вот почему я вдруг ощутил в себе чудовищный, болезненный разлад. Я уже упоминал о Гуа. В моем приключении он сыграл выдающуюся роль. Если бы его не существовало, я, скорее всего, никогда бы не сумел стать тем двойственным человеком, осторожным и страстным, терзаемым угрызениями совести и желанием, то и дело оказывающимся на грани самоубийства. Гуа — это искушение смертью в той же мере, что и счастьем. Я так торопился вновь увидеть Мириам, что ехал впритирку за уходящим от берега потоком; иногда я оказывался в воде и вынужден был сбрасывать газ. Я видел, как путь мне пересекала юркая рыбья молодь. Я упорно продвигался вперед. Живые водоросли облепляли камни, сочась влагой и испуская поутру легкий парок. Я давил колесами клубки водорослей и заблудившихся крабов. У меня было ощущение, будто я плыву по морю, оставшись в мире один со своей любовью. И я достигал границы.
Ведь и я, подобно Мириам, преступал границу. Она пролегала посередине Гуа, меж двух маяков с белыми огнями. То было секретное место, не обозначенное ни каким репером. По правде говоря, эту границу я преодолевал в своем сердце. Я переставал быть Рошелем. Я становился тем, кого любила Мириам. Я прибавлял скорость. Из-под колес летела вода. Я внимательно следил за тем, чтобы не сойти с дороги, которая в этом месте делает довольно крутой поворот. Я, обычно такой спокойный, выдержанный, осыпал бы море проклятиями, если бы отлив на какое-то время запоздал открыть мне эту темную, блестящую, ухабистую дорогу, которая вела меня к острову, к моей радости. Непрочной радости, которой угрожали тучи, ветры и приливы. Прилив ни в коем случае не должен был отрезать меня от берега. Если бы я провел двенадцать часов на острове, то потом был бы обречен придумывать объяснения, лгать, будоражить Элиану. На это я пойти не мог. Моя вина представлялась мне тем незначительней, чем короче был отмеренный мне отрезок счастья. Я смотрел на Мириам и поглядывал на небо. Я обнимал Мириам и поверх ее плеча бросал взгляд на наручные часы. В глубине своего существа я чувствовал, как воды медленно поворачивают вспять там, на песчаных отмелях, как сворачивают удочки рыболовы, собираясь возвращаться. И ждал... ждал последнего мига... самого тягостного, когда Мириам испытывала на мне свои чары. А потом заставлял себя оторваться от нее и на полном ходу мчался домой по извилистой дороге, обсаженной мимозой в цвету. С привкусом предательства во рту я спускался к океану. Меня окружала вода. Безразличная ко всему, она поднималась. Вот уже начинали оживать выброшенные на мель лодки. Автомобиль рыскал, вилял от колеи к колее. Я изо всех сил устремлял его вперед, страдая вместе с ним. Но вот я достигал середины Гуа и, обретая другой мир, обретал в себе Рошеля. Я уже ненавидел эту безумную и безвыходную жизнь. Я хотел заключить в объятия Элиану. Я давал себе клятву больше ногой не ступать на остров. Временами, когда усталость наваливалась на меня сильнее обычного, в голову мне приходила мысль остановиться, дождаться затопления. Я желал, чтобы с машиной приключилась поломка и прервала мой бег. Кто меня тут увидит? Я исчезну в этой пустыне, как и многие до меня. Газеты поведают о несчастном случае, в очередной раз потребуют строительства моста, и все будет кончено. Но эта опасность, эти страхи в конце концов лишь подстегивали во мне желание жить. Я разбрызгивал колесом первые, самые нетерпеливые языки воды, переключал передачу и, освобожденный, влетал по склону на берег. Я возвращался в свою стихию. Я узнавал каналы, окаймленные кучками соли. Из глубин неба навстречу мне являлось болото, до слуха доносилось блеяние ягненка. Дурной сон развеивался. Мириам удалялась. Я подставлял лицо ветру, и он, казалось, относил вдаль от меня, подобно последним искрам головешки, порывы страсти, которую я на несколько часов торжественно предавал анафеме. Я отрабатывал вызовы и по возвращении домой тотчас поднимался к себе в кабинет. Закрывшись в прилегающей к нему маленькой душевой, я долго отмывался от запаха гепарда. Потом спускался и целовал Элиану. Нет, я нисколько не лицемерил. Я чувствовал бы себя чрезвычайно несчастным, если бы не поцеловал ее. Ко мне подходил Том. Он обнюхивал, обследовал меня — тот вражий запах он запомнил надолго. Лоб его озабоченно морщился — лоб честного пса, который пытается понять, — и держался он вне досягаемости моей руки. Между нами все время витал неуловимый призрак Ньетэ. И я все время боялся, как бы Элиана не нашла его поведение странным. Иногда она говорила: