— Что, уже хозяина не узнаешь?
Я чувствовал, что бледнею, и давал себе зарок не возвращаться туда. Но я был сродни наркоману. Я забывал Мириам; я добросовестно, со всем тщанием трудился. Дни текли безмятежно. И вдруг, откуда ни возьмись, меня охватывала тревога. Начинали дрожать руки. На спине выступал нездоровый клейкий пот. Синдром абстиненции, проще говоря — нехватки! Мне не хватало Мириам. Приходилось выпрямляться, тереть глаза. Я массировал желудок, пытаясь развязать этот узел из нервов и взбунтовавшихся мышц, что тянули меня к морю. Нечто подобное испытывают, должно быть, мигрирующие животные. Меня буквально засасывало. Долгая минута требовалась мне для того, чтобы вновь овладеть собою, и наконец невидимая рука вдруг разжималась. Когда приступ накатывал в разгар работы, мне стоило большого труда его скрыть. Мне подносили стаканчик вина, сдабривая его расхожей шуткой. Когда же это приключалось со мной в дороге, мне приходилось бороться с собой, чтобы не рвануть в сторону Гуа, вскочить там в какую-нибудь лодку... Мириам! Чем же она держала меня? Плотью? Нет, все было далеко не так просто. О да, разумеется, благодаря ей я познал восхитительные ощущения. Но меня не назовешь игрушкой страстей. Я слишком чувствителен, чтобы быть по-настоящему чувственным. Удовольствие всегда оставляло меня неудовлетворенным, как если бы мне приоткрывали истину и тотчас ее отбирали. Мне не очень-то хочется вдаваться в подробный анализ; тем не менее я обязан быть с вами предельно откровенным, я этого не забываю. Когда я держал Мириам в объятиях, на какую-то минуту, хоть и отчаянно краткую, она становилась животным — это слово я пишу с уважением. В такие минуты она бывала целиком моя, я познавал ее до самых глубин души. Любые ее мысли читались моими руками без усилия, как у животных; между нами исчезало всякое расстояние. Малейшее поползновение ко лжи я ощутил бы на ее коже как нездоровую испарину. И, как мне кажется, она тоже чувствовала это подобие животной чистоты, к которой я ее понуждал, и от этого лишь острее испытывала блаженство. Иногда ей случалось разрыдаться, как если бы до того она принадлежала плохим хозяевам. Сейчас я сделаю одно признание, которое дается мне нелегко, но раскрывает глубинную суть вещей: в любви к Мириам как бы в наивысшей мере проявлялось мое призвание. Мои глаза, пальцы притрагивались к самому сокровенному в жизни, где она переходит во взгляд, в дрожь, где смешиваются ощущения и кровоток. А потом Мириам ускользала от меня. К ней возвращался дар речи. Между нами опускалась завеса мыслей, и тут начиналось мое мучение. Да, я только что обладал женщиной, но не Мириам. И я неизменно наталкивался на одно и то же препятствие: наш союз разбивало ее прошлое. Я безраздельно властвовал над ее телом, но ни на миг не вторгался в ее память. Я понимал, что никогда не смогу излечить ее от воспоминаний. Иногда я убеждал себя: «Чем она была раньше, меня не касается. Она любит меня, значит, начинает жизнь сызнова, отвергая все пережитое прежде». К несчастью, в этом прошлом была смерть ее мужа, тайна этой смерти, и эта тайна завораживала меня.