— Куда? — всякий раз спрашивала она.
— Куда-нибудь, чтобы не скучать.
— Я не скучаю.
Она выращивала цветы, шила, вышивала, иногда ради моего удовольствия заставляла себя прокатиться на велосипеде. Поскольку телефона у нас еще не установили — в ответ на мои просьбы протянуть линию вот уже несколько месяцев я получал только обещания, — я сам привозил из Бовуара продукты: мясо, бакалейные товары, овощи. Когда Элиана уставала, помогать ей по хозяйству приходила старуха, жившая напротив нас в полуразвалившейся хибарке. Ей было семьдесят лет, и все звали ее матушка Капитан. Может, это и настоящая ее фамилия. Друзей у нас не было. Я так редко бывал дома! Перезнакомился-то я, разумеется, со всеми. Завязывал беседу с любым здешним жителем. В моей профессии без этого нельзя. Но сблизиться ни с кем не сблизился. И это мне тоже нелегко объяснить. Я не из тех, кого называют замкнутым человеком. Напротив, я скорее общителен. Но разговоры, даже самые что ни на есть дружеские, очень быстро меня утомляют. Они скользят по поверхности вещей. Здесь сама природа час за часом, месяц за месяцем учит всему, что надлежит знать. Ветер и свет, земля и небо ведут меж собой нескончаемый диалог. Как говорит матушка Капитан: «Я не одна, со мной дождик». Я той же породы, что и она. Я слушаю, как проходит жизнь. Именно поэтому на лице у меня постоянно тень озабоченности, что так часто вводит людей в заблуждение.
— Что-то не заладилось сегодня, господин Рошель?
— Да нет, что вы, все в порядке.
За спиной у меня, я знаю, переговаривались: «Больно много на себя взвалил... Не сдюжит... И так-то здоровье не ахти!..» Я знал об этом и знал, что они ошибаются. Во всяком случае, я считал, что они ошибаются. А теперь засомневался. Не лучше ли и в самом деле быть как они, руководствоваться всегда здравым смыслом и не проникать за фасад видимого!
Но вернусь к Элиане. По нашему обоюдному молчаливому соглашению, мы никогда не говорили о моей работе. Никогда ни на что не жаловалась и Элиана. Когда я, измотанный, возвращался домой, то тут же переодевался и приходил в то крыло дома, где она меня ждала. Я целовал ее. Она легонько касалась пальцами моей щеки в знак того, что она со мной, что она по-прежнему моя союзница, и уводила меня в столовую. Стол всегда был накрыт как на праздник, кушанья — отменны. Правда, рыбы почти никогда не бывало — Элиана не умела ее готовить. Зато я воздавал должное мясным блюдам, приправленным дюжиной различных соусов по рецептам ее родных мест. После сытного ужина я подремывал, она смотрела телевизор.
Я охотно говорил бы с ней, но точно так же, как она не знала, куда ей пойти, я не знал, что ей сказать. Мне было просто приятно, что она рядом, и она чувствовала, что мне хорошо, и это порождало безмятежную, трогательную, иногда меланхолическую тишину. Вероятно, счастье тоже должно быть с налетом какого-то сожаления. Как видите, я пытаюсь передать свои ощущения. Теперь, когда все кончено, эти подробности приобретают особое значение и раздирают мне сердце. Вот мы с Элианой отправляемся спать. Спальня обставлена с большим вкусом. Обставлял ее приглашенный из Нанта оформитель. Поначалу она казалась мне чересчур уж красивенькой, как на рекламном проспекте. Но мало-помалу мы приспособились к ней, как к новой одежде. Пока Элиана причесывалась на ночь, я ставил будильник. Иногда рука у меня замирала: мне тридцать лет, а я живу как старик. Да нет, скорее как солдат. Я подчинялся дисциплине, а не благоприобретенным привычкам. А Элиана?.. Но к чему мучить ее глупыми вопросами? Я тушил свет. Ставни я никогда не закрывал, разве что во время грозы, когда над лугами летали брызги с моря. Мне нравилось, лежа в постели, видеть звезды и луч маяка, такой стремительный, что он казался воображаемым. А потом?» Раз уж я решил рассказать все, то должен затронуть и этот важнейший вопрос. Любовь — я имею в виду любовь плотскую — не занимала большого места в нашем существовании. Она была просто обрядом, хотя и приятным. Как и во всем остальном, Элиана и тут прилагала старание. Она считала, что удовольствие — неотъемлемая часть комфорта, и отдавалась мне пунктуально, но без огня. После ласк мы обменивались благонамеренным поцелуем и быстро засыпали. Так, похожие друг на друга, проходили наши дни и наши ночи. Я много работал; мой сейф наполнялся купюрами, которые я ежемесячно отвозил в банк. Деньгам я не придавал особого значения. Не было у меня и никаких честолюбивых устремлений. Я жил только своей работой. Тут необходимо сделать уточнение. Я не ученый, Боже упаси. Занятия частенько нагоняли на меня скуку. Но у меня на удивление «легкая рука». Мне трудно объяснить вам, что это значит. Вы, конечно же, слышали о лозоискателях. У них чутье на воду; они чувствуют ее нервными окончаниями; источник притягивает их, как магнитный полюс — стрелку компаса. У меня же прикосновение целителя. Руки инстинктивно отыскивают больной орган, и животное тотчас покоряется. Между ним и мною происходит некий обмен — лучшего слова я не подберу. Разумеется, все это не очень ясно, но истина не всегда ясна; как вы увидите впоследствии, она даже может выглядеть невероятной. Бесспорно одно: подле животного я обретаю свою подлинную природу. Я выныриваю из того тумана, в котором обычно витают мои мысли. Я сосредоточиваюсь, становлюсь предельно внимательным. Я обращаюсь в собаку, лошадь или быка. Их плоть я ощущаю в своей. Я разгадываю их сквозь себя и подлечиваю себя сквозь них. Мне кажется, нечто подобное должны испытывать музыканты (конечно, настоящие), и это потрясающее чувство. В нем заключена такая радость, которой никогда не насытишься. Людей мне понимать нелегко — их окутывает плотное облако слов и побуждений. Животные же суть лишь любовь и страдание. Я — общинный пастух, образованное животное, возвращающее жизнь другим животным.