Ярослава глядела на него долго, нежась в коконе теплых рук. И не знала, что ответить. Что голоса звали ее? Так ведь и взаправду звали. О помощи молили. И знать бы ей, знахарке молодой, что мольбы такими бывают. Лукавыми, ложными. Ведущими не на жизнь, но на смерть. Научиться бы отличать одно от другого...
А оттого и смогла сказать только:
- Прости.
И снова прижалась к теплой щеке мужа.
Дар не оставил ее в ту ночь. Грел своим теплом, дыханием горячим. Был поруч, чтобы она, проснувшись в кошмаре ароматов сладких, не испугалась чего. И рука его, такая тяжелая, Ярославе казалась не тяжестью - только счастьем.
Дитя в утробе было довольно. Лежало спокойно, лишь изредка толкая тонкой ножкой широкую ладонь отца. И тогда пальцы того тихо подрагивали, а дыхание Дара становилось напряженным.
Просыпался.
Пододвигал свою ворожею ближе, опаляя жаром горячего тела. А руку с утробы снимал, укрывая малечу лишь слегка, невесомо.
И дитя снова толкалось, словно бы играя с отцом: "Поймай меня!". И тот аккуратно гладил выпуклость на коже Ярославы, чтобы уже в следующий миг она толкнулась с другой стороны.
Раны на запястьях ворожеи саднили, и с небольших ямок нет-нет, да и скатывалась бурая капля. Дар морщился. Поправлял тугие повязки, что не давали больше крови сбежать, и угрюмо урчал у самого уха ворожеи. Но Яра знала: он больше не сердится. Спокоен. Пожалуй, даже счастлив...
Ты ночь была для них самой счастливою. И такой невыразимо близкой. Теплой. Уютной. Со щедрыми объятьями.
А наутро, когда сизый рассвет едва забрезжил за невысокой полоской окна, на палубе протрубил степной рог. Протяжно и гулко, тревожно.
Дар наскоро поцеловал свою ворожею и, едва успев натянуть узкие кожаные брюки, выглянул за дверь:
- Что стряслось?
Ярослава была еще сонной, но, едва расслышала предупредительный звук, резко выпрямилась. Муж старался говорить негромко, чтоб не разбудить ее, но ворожея понимала: приключилась беда.
Степняк, что ждал командира у двери каюты, тихо проговорил:
- Моряки кличут тебя на палубу. Мы входим в узкий перешеек, за которым - открытое пространство. Те, что ходят на кораблях давно, предупреждают: здесь море неспокойно, буйно даже. Манит тихой гладью, и потом разом глотает что корабль, что моряков. Говорят...
Ярослава хотела и дальше слышать то, что сказал мужу степняк, да только тот крепко захлопнул дверь, приказав перед этим:
- Ждите меня на палубе, я сейчас.
И он наспех оделся, приказав перед уходом Ярославе:
- Что бы случилось, из каюты не уходи. Жди до последнего. Я приду за тобой.
И оставил свою ворожею слушать вой ветра да шепот волн.
***
Степь давно осталась позади, да и Пограничные Земли миновали скоро.
Любой степняк знал: в Пограничье - одно ворье. С него ни скарба, ни чести не взять. Оттого и останавливаться Хан здесь не пожелал. Отправлял в каждый город-крепость гонца с грамотой, на коже волка степного выделанной: дескать, Великий Аслан пройдет мимо ворот, не тронув ни их, ни людей, спрятанных за стальными оковами. Просили выслать лишь провизию, которую в Шатровый Лагерь доставляли богатыми обозами. Хоть и ворье, а Хана здесь боялись. Помнили о войне, что разрушила не только Лесные Земли, но и их, пограничные города.
Обозы собирали быстро. Грузили вдоволь мяса вяленого, которого охотники в широких лесах стреляли немало, да плоским хлебом, походившим что на степную лепешку, что на лесной мякиш. Воды свежей, вина выдержанного оставляли вдоволь. А иногда - Хан это особо любил - в обозах тех лежал особый гостинец. Яблоки. Кислые, вымоченные в высоких бочках среди ржаной соломы. В тех, что поближе к Лесным Землям были, среди соломы находили листы смородины да вишни, с мятой смешанные. И уж совсем в богатых яблоки те сластили медом.
И тогда Хан довольно прикрывал глаза, укладывая хрустящую дольку за щеку. И смерть Абу словно бы отступала в далекое прошлое, оставляя за собою лишь тень воспоминаний.
Конечно, до него все лакомства пробовали близкие воины, что умели распознавать привкус яда. И только Аслану было известно, какое нетерпение трепетало его душу.
По-за довольством Хана от почитания такого пограничные города, равно как близлежащие деревни, не трогали. Не то, чтобы Степной Лев жалел простой люд, нет. Все, что можно было взять с этих земель, они отдавали сами. В обозах. А вот время поджимало. Оттого и двигаться решили в окружную, чтоб не встречать луком да стрелой сопротивление селян.
Степное войско углублялось в сосновую зелень Лесов.
Спали мало, ели лишь дважды в день. И все больше устремлялись в Лесные Земли, пренебрегая предупреждениями бахсов.