Паруса раскрыты. Сизо-белые, вытканные из прочного полотна, они покорно надуваются круглыми пузырями. Несут три судна в море, послушные что ему самому, что древней магии, заставляющей ветер выть в нужную сторону.
Откуда Ярослава прознала?
Моряки били в литавры - все такие же, белесо-сизые. Плотные, шкуряные. С костями-кисточками, повязанными по всему кожаному краю. С узором диковинным...
Яра помнила, как коснулась его, обжегшись. И тут же на нее зашипели: не трогай, мол. Потому как поплатишься. Но то Яра поняла и сама.
Узор обжег. Больно, резко. И на пальцах оставил ярко-розовые рытвины, повторяющие очертания знаков. Извитые, живые словно бы. И ведь Ярослава понимала: то морок. А с каждым утром узор менялся. Вился, словно бы живой. И съедал по новому участку кожи.
Они-то, эти участки, и заживать не хотели, как ни сдабривай их мазями. И ныли нещадно. Кое-где чесались, когда ярко-ружовый колер сменялся на белесый, словно бы выжженный. И тогда воины, что были рядом, кивали: дескать, заживет. Пометит своею.
Ярослава приглядывалась к ним. И не все из них были мужчинами. Вот те, что на самом носу ютятся, - ворожея нынче различала это отчетливо - женщины. Только ни шкурами серыми, ни волосами длинными они не отличны от мужей своих. И секиры с мечами широкими держат так же крепко. Поглядывают на нее вот, улыбаясь. А когда и в голос смеются.
И в смехе том все чаще слышалось имя Орма, к которому везли чужаков. И тогда лица воинов становились сосредоточенными, серьезными. А руки крепче сжимались на сизой стали.
А меж тем, моряков, что плыли вместе со степняками, отпустили. Не тронули. Катергон вот оставили. И малец, что так хотел сопровождать Дара, ушел за дедом.
Время текло...
Ярослава жалась крепче к мужу и отсчитывала дни. Минула седмица.
И с каждым днем муж ее становился все смурнее. Нет, он все так же оберегал ее. Заботился что о ней самой, что о дитяти. Да только тревога, да нависшая над ними угроза снедали его изнутри.
Яра видела, как лицо его становится все более жестким. Как проглядывает в глазах дикий отблеск, что жил в нем прежнем, зверином. Да только ведь проклятие отняли Соляные Копи и, стало быть, его не вернуть. Или...
Литавры морские гудели все громче. И он, гул этот, приносил с собою толику тепла. А еще разворачивал корабли против ветра, что спустя семь оборотов солнца хотел взбунтоваться. Видно, не только он.
Ярослава чуяла в самом воздухе, в самом море сизом нечто чужое, мощное.
Оно говорило с ветром и пеной, нашептывало воде. И кренило судна так резко, что воины с белесыми волосами недовольно косились в сторону степняков. Шептались, оголяя сталь. И осторожно складывали ее в ножны.
Снова именем Орма звучали голоса.
Ярослава, как могла, помогала Дару. Ухаживала за раненными воинами, которых все тот же корабль вел в неизвестность, но и с ней в последние дни творилось что-то неладное.
Дитя тревожилось. Теперь, когда оно вошло в полную силу и могло толкать матку под ребра, ворожея понимала: впереди их ждет не только неизвестность. Быть может, нечто худшее.
Воздух сгущался, что белое молоко на печи. И в нем, воздухе этом, рубцы на пальцах Ярославы снова розовели, оголяя нежную плоть.
С каждым днем все больше пахло что морем самим, что солью. И этот запах сводил ворожею с ума. Путал мысли, возвращал видения, рожденные Копями. Пугал... впрочем, не ее одну.
Степняки становились сами не свои. Все больше вздорили меж собою. А вот намедни и вовсе беда приключилась. Сошлись в бойке. И не кто-то из молодых - старые Бахит да Кадир. Воины, верные что самому Аслану-хану, что сыну его названному.
Выросшие с молока сладкого на губах в строю, они чтили что войско, что командира своего. И поднимать саблю на брата не могли - по крайней мере, так думал Дар. Да и случись такое в вольный час, обоих бы ждало наказание. А что нынче?
Дар и не уразумел поначалу, что приключилась беда. Послышались крики да шум, а уж как степняк подоспел к воякам, так и увидал, что из плотного брюха Бахита сочится вишневого колеру жижа. И поруч - Кадир, сам растерянный да напуганный.
Речь его, бессвязная:
- То ж не я... голоса приказали. Пели на разный лад, вкладывая в руки ножичек острый. Я и очнулся, как жарко в руке стало...
Кадир был белым. Испуганным да растерянным. И наказания заслуженного ждал, склонив голову перед Даром. Но тот лишь поднял руку, приказав ему отойти в сторону. А сам кликнул Ярославу.
Унял волнение меж братьев, оглядываясь на морской народ. Да кровавый ручеек рукой остановил, пока жена его оглядывала Бахита.