И Князь тот, что звался Туром, казался немолод. Болезнен даже. Тусклые, с проседью волосы тонкими пасмами свисали до плеч. Редкие. И кое-где, знать, проредились они, да вот соболиная шапка скрывала недостачу. А пасмы мокрые - видать, от выпота струпного. Лицо желтым ободом луны, а на нем - с такой же желтизной глаза. Усталые, норовящие закрыться от непосильной тяжести век. Почти бесцветные.
И ведь одежда на нем все та же. Расписная, с золотом сусальным. Да только в ней Князь еще горше глядится - в бархатах дорогих, а еще рядом с женою молодой.
Сколько ей было?
Божидара попыталась вспомнить. А ведь свадьбу они сыграли давно, зим по-над двадцать назад. И, верно, Княгиня тоже немолода. А вот глядится этаким перлом сияющим посреди старой раковины. И красива - жуть.
Черты лица тонкие, правильные. И само лицо у нее резное, фарфоровое. Кожа нежная, мягкая. Ни одной морщиной не тронута. А глаза - напротив, яркие, что у кошки. И такие же зеленые.
Божидара про себя перекрестилась. Ей еще мамка, сельская баба, говорила: как увидишь девку с глазами кошачьими, зелеными, отвернись да сплюнь через левое плечо трижды. А еще лучше, в полную луну снеси на капище богам старым каравая, что сама спекла. Откупом. Верила мамка, что глаз таких у девки простой быть не может. Стало быть, за чародейку принимала.
А у Княгини еще и волосы огненные, ниже самой талии спускаются. Оттого-то ей и одежда, и украшенья дорогие к лицу. И что красавице такой поруч со стариком немощным?
Да только Княгиня ластится к Туру, льнет щекой молочной. И все за ручку придерживает, головой кивая. А он молчит. Вымолвит слово-другое - и снова тяжелые веки закрываются. А губа дрожит, открывая взору охряного же колеру зубы.
Только вот дитятки отчего-то не родила Княгиня Туру Каменному. Тот и сына первого спровадил в семью простую, чтоб не мешал малец счастью новому. Да другого не народил. И, говорят, дитя то сгинуло при пожаре. Стало быть, карой небесною. Потому как обеты, богам старым данные, рушить нельзя. Забывать сына с женою молодой...
Божидара и дальше бы глядела на княжью чету, да только глашатаи вновь затрубили в рога длинные, и вперед вышел боярин. Значится, дело важное вершить станут.
- Именем Тура Каменного и его Княгини вершится Суд Престольный. - Боярин держится на ногах уверенно, да только видно, что в шубе меховой ему стоять на помосте несподручно, тяжко. И сесть охота, уж затекли ноженьки. А говорить приходится: - Намедни в Храме Головном служба служилась. Храмовники раздевали тех, кто с меткой пришел. С черной, от старых богов проклятьем данной. Воду святую на метки те лили, что шипели, и под ними кожа горела огнем священным. Оттого и решили храмовники: то ведьмаки. И искуплением им - костер.
Боярин обернулся в сторону Тура Каменного, ожидая знака, но тот лишь кивнул слегка:
- Ведите, - голос боярина звучал уже тише, но воины наказ услыхали, и спустя всего минуты три перед помостом, где были собраны ветки в высокий костер, появились те, в ком храмовники признали чародеев.
Два мужика молодых, да три бабы. Одна - дитя почти, зим семнадцать от силы разменявшая. Другая - старше. Коль мамка Божидары бы дожила до этого срамного дня, так и она была бы в летах этой несчастной. Да только что это?
По-за бабами и мужиками воины вывели на помост дитя, подлетка. Он уж и вытягиваться начал, вот только не успел, попав на суд храмовничий. И чем не угодил?
По толпе прошелся гул. Люди загомонили взволнованно, закопошились. Это ж где видано, чтоб дитя - и на костер? И малец, видно, истратил остатки своей храбрости, все жался к мужику молодому, что светел волосьем был.
И людям бы сдержаться, да малец завыл. Тихо, словно бы стесняясь слабости своей. А все одно - слезы покатились по щекам грязным. И люди не выдержали. Зашептались, загомонили еще больше. Где-то вдали прорвались крики в толпе, что не дело это - детей жечь. Ни в Мор, ни в другую какую заразу.
Да только разве укажешь воинам барским? Божидара давно поняла: чем тише сидишь, тем целее будешь. Жалко ей мальца стало, просто жуть. А что она, простая баба, поделать сможет?
Осужденных на костер спровадили быстро, не давая разгореться огню в толпе. И несколько воинов, что прошли сквозь стену живую, быстро утихомирили говорунов. На площади снова стало тихо.
А огонь в сухих ветках уж и заискрился. Заалел, занялся. Лизнул языком жадным доски, что повыше, и дотянулся до ног. Полыхнул дымом в глаза. И ему бы гореть, если бы не медный колокол, что на самой стене камнеградской запел. Зазвенел тревожно, громко. А за ним голос:
- Степняки, степняки идут!