- Верни!
И Чародейка поняла: это ее час. Она вмиг может получить все, чего пожелает. Стоит только протянуть ладонь. И Пламена рискнула:
- Руку давай!
Она ухватилась за обледенелые пальцы Гая и стала с силой тянуть.
А голос все звучал, приказывая им остановиться. Но ведьма не желала слушать. Еще немного, еще...
Рыжая голова Ворожебника показалась по-над землею, а на рябой шее в свете тусклой луны сверкнули монисты. Заслуженный дар!
Ее рука, разжавшись на мгновенье, сомкнулась над цепью золотой, с силой дернув ту на себя. И Ворожебник, с укором взглянув на Пламену, сорвался в стылую мерзлоту Туманного Леса. А земля, выдохнув, затворилась.
Навсегда.
Воздух из груди Чародейки с облегчением испарился, и сердце, пропустив несколько ударов, стало снова повиноваться. Если хочешь, хозяйка, я буду биться по-прежнему. Нет - перестану.
И радость-радость-радость!
Колдунья снова накинула на плечи шубку из лисьей шкурки, да обмотала шею монистами драгоценными. Прошла к упряжке с гнедыми лошадьми, и, видя, как те отпрянули от силы мощной, что струилась от нее, скомандовала:
- Домой!
Заснежило, зарябило в глазах от вьюги дикой, да скорости резвой. И Пламена откинулась на меха, прикрыв с удовольствием глаза. Нынче все повиновалось ей одной, потому как ни в Небесные Чертоги, ни в Туманный Лес молитвы слышащих уж не доносились: земля была заперта.
Уже потом, придя в расписную горницу, в ногах которой лежала дивная карта, Чародейка в серебряном зеркале увидела, что стала еще краше. И все-таки в ней что-то изменилось. Да, нынче ни жизнь, ни смерть были над нею не властны. И, значит, боги ей больше не страшны. Да и мир людей нынче целиком у ее ног. С жизнью и смертью, с силою, что послали сюда сами небожители. Стало быть, оставалось малое: выпить мощь ту, что в слышащих теплится.
И вздохнуть...
***
Тело Гая не просто горело - жгло огнем. И ощущением было, будто бы с него шкуру снимают в мастерской кожевенной.
Пласт за пластом, боль опаляла Ворожебника с такой силой, что терпеть больше не хватало мочи. И тогда Гай забыл, что он - чародей знатный, что живет в хоромах камнеградских, белым камнем да золотом сусальным отделанных. С драгоценной росписью стен...
Заревел, завыл подобно зверю раненному. И с ним, криком этим, боль стала понемногу утихать, пока не исчезла вовсе.
Сознание померкло, и вора рыжего охватила кромешная тьма. Она была густой и вязкой, а еще - тихой, словно бы оказался он глубоко на дне океана, под пластом воды мертвой. И ни зверь, ни птица, ни тем паче человек не могли потревожить его.
Стало быть, вот какой он, покой. Значит, где-то здесь мамка его и сестра, Цветана. Лежат рядом, уснув сном вечным под куполом тишины и мрака.
Отчего-то там, на капищах старых, он представлял покой другим. Думал, попадет к самому Симарглу в избу его. Попотчует старый бог гостя долгожданного, расспросит о жизни земной, о деяниях прежних. Укажет, в чем не прав тот был, да как искупить вину можно. По дурости душевной, не иначе, Гай особо верил: где-то там он сможет выкупить грехи, что Чародейка сотворить заставила.
Потом же хозяин снов и туманов сведет его в горницу, где родные, целый род, обитаются. Сидят за столом широким, ожидая гостя дорогого. Все ему рады. И он, стало быть, рад. А тут...
Память услужливо раскрасила ковер из воспоминаний, среди которых он, Гай, дурак дураком, позволил себе помыслить не о простой краже. А о воровстве у самого бога старого. И, значит, та тишина, что кругом него стоит стеной прочной, - лишь благо. Потому как могло быть и хуже.
Однако и покой Ворожебника длился недолго. Мрак, а с ним и глушь непроглядная, стали рассеиваться. И на смену им пришло нечто другое. Мягкое, воздушное словно бы. Даже описать тяжко.
Гай уж и не поверил поначалу ощущениям: тело стало легким как пух. Невесомым словно бы. А потом...
Островки боли вновь вспыхнули - кусками, рвано. И там, где боль загоралась с новой силой, после ощущалась плоть сама. Словно бы рождалась заново.
Время шло.
А Гай вспоминал, как потерял жизнь. Вот он был жив - и в один миг все кругом перестало существовать. Ни землицы жирной, за края которой пытался хвататься с надеждой жидкой. Ни Туманного Леса. Ни ожерелья из монист диковинных. Ничего!
Мир кругом него померк, и на какое-то время он тоже исчез. Растворился словно бы.
Сколько это длилось, рыжий не ведал. Да и разуметь стал лишь тогда, когда сквозь плотно сомкнутые веки засветился огонек. Квелый, бледный. Словно бы серебристый.