Выли бомбы. Хлопали зенитки. Гудели самолеты. А она бегала по огороду и приговаривала: "Их всех убило, а я жива... Их всех убило, а я жива..." Потом она побежала на станцию, хватала за руки солдат и все приговаривала: "Их всех убило, а я жива..."
Ее подобрал фельдшер из полевого госпиталя. Она осталась при госпитале. Санитаркой. А имела среднее медицинское образование. Затем через месяц, через два, когда немного пришла в себя, попросилась в действующую часть. Не было в их полку человека, который так мало дорожил бы жизнью, как она. Лазила в самый огонь. Никогда не ложилась при свисте пуль, при визге мин, при взрывах снарядов. Невысокая, кряжистая, выносила на себе раненых из самого ада. И пуля ее не брала.
Дважды ее контузило во время бомбежек. После второго раза она помешалась. Ей все казалось, что голова ее прочными и тонкими прозрачными лентами связана с небом. Запоминала, сколько раз за день обернулась вокруг себя, а вечером перед сном столько же раз оборачивалась в обратном направлении, чтобы ленты не скрутились.
Трудно и медленно шло выздоровление. А привычка подсчитывать обороты и раскручивать ленты осталась до сих пор, хоть была здорова и понимала, что никаких лент нет.
Пока была в армии, даже не узнавала о муже, гнала все мысли о нем: не могла сообщить, что Сашка погиб. А когда вышла из госпиталя - больная, бесконечно одинокая, - поехала к мужу.
Никогда не спрашивала его о том, был ли у него кто-то, кроме нее. Но чувствовала, что-то такое было. Знала, что разбила что-то своим приездом, что помешала чему-то своим присутствием. И не могла с собой справиться. Чем внимательней, чем бережней относился к ней муж, тем больше грубила, тем становилась раздражительней и резче. Так, словно испытывала его терпение. Так, словно добивалась, чтоб он не выдержал, чтоб оставил ее. Так, словно мстила ему за то, что больше не может иметь детей, - а ему очень хотелось ребенка.
- А я вам говорю, - упрямо повторила Зина, - что много таких случаев, когда у людей дети были хорошими детьми, а выросли такой дрянью, что и смотреть противно. Так стоит ли за это ложить жизнь?
Г л а в а о д и н н а д ц а т а я, из которой следует,
что человек в афганском халате вовсе не утонул, а был убит
Следует предпочитать невозможное
вероятное возможному, но
маловероятному.
А р и с т о т е л ь
Баю, милый, баю,
Песню начинаю
О коне высоком,
Что воды не хочет.
Черной, черной, черной
Меж ветвей склоненных
Та вода казалась.
Кто нам скажет, мальчик,
Что в воде той было?..
Шарипов вспомнил, как много лет назад он впервые увидел на столе у своего начальника Степана Кирилловича Коваля, тогда еще майора, раскрытый томик со странным текстом, напечатанным на неизвестном Шарипову языке. Короткие, столбцом, строки начинались перевернутыми вниз головой восклицательными или вопросительными знаками и заканчивались такими же знаками, но поставленными правильно.
- Гарсиа Лорка, - сказал Степан Кириллович. - Испанский поэт. Расстрелян фашистами. - И, закрыв томик, добавил: - Я был с ним знаком.
Он снова открыл томик и прочел нараспев несколько ритмичных, загадочно звучащих строк.
- О чем это? - спросил Шарипов.
- О высоком коне, который не хочет пить воду. Потому что в воде этой - кровь.
Так Шарипов узнал, что Степан Кириллович был в Испании, и впервые услышал о Гарсиа Лорке.
Он достал все, что было издано Гарсиа Лоркой на русском языке. Стихи этого испанского поэта были первыми русскими стихами, которые он знал на память.
Усни, мой сыночек,
Конь воды не хочет,
вспомнил Шарипов, заметив на столе Степана Кирилловича раскрытый томик Гарсиа Лорки, и сказал без улыбки:
- Кто нам скажет, мальчик, что в воде той было.
- Никто не скажет... Садитесь, - предложил генерал Шарипову и Ведину.
Лицо Степана Кирилловича с распухшим носом, с синеватыми мешками под глазами, с седыми неровными бровями казалось сегодня особенно внушительным и привлекательным.
- Никто не скажет, - повторил Степан Кириллович строже. - Нужно выяснить самим. Во всяком случае, мальчик, которому я это поручил, плохо справился со своим делом. И вам, товарищи начальники, не мешает знать, чем объясняет этот мальчик свой промах. Тем, что, когда выполнял поручение, был расстроен "личными обстоятельствами".
Он посмотрел на Шарипова, и Шарипов отвел взгляд.
"Как все связано в этом мире, - подумал Шарипов. - Олин отец, Николай Иванович, рассказывал, что рой пчел представляет собой организм, где каждая пчела составляет как бы клеточку этого единого существа - пчелиного роя. Но, может быть, жителю другой планеты все наше человеческое общество тоже представилось бы в виде огромного сложного организма, состоящего из отдельных клеток-людей... А впрочем, все это чепуха. Если бы уж я в чем-то промазал, то не стал бы объяснять это "личными обстоятельствами". Особенно такими". После отъезда Аксенова, которого посылали разобраться в том, кто такой таджик, утонувший в Мухре, дежурный районного отделения милиции, рассматривая принадлежавшие покойному добротные мукки - высокие сапоги местного изготовления из коричневой сыромятной кожи, с острыми, загнутыми вверх носами и узкими высокими каблуками, - совершенно случайно повернул один из каблуков и убедился, что он свинчивается. В каблуке находилась небольшая алюминиевая камора - совершенно пустая.
В Савсор вертолетом были доставлены следователи и эксперты. Они произвели эксгумацию трупа. В области затылочного бугра черепа покойника была обнаружена трещина, в которой застрял обломившийся кусочек заостренной стали, похожий на крошечный обломок лезвия большого ножа или тесака. Эксперты засвидетельствовали, что, если бы, скажем, острый стальной предмет с таким краем даже находился среди камней в реке, покойник не смог бы так удариться о него затылком. Следовательно, перед тем как человек этот попал в Мухр, ему был нанесен удар сзади.
Следователи и эксперты проверили каждый миллиметр одежды покойного, но больше ничего подозрительного обнаружить не удалось. Между тем Коваль считал, что незарегистрированный передатчик необходимо искать прежде всего где-то в местности, близкой от места гибели человека в афганском халате.
"Когда вор приходит в дом, он не берет с собой колокольчика", - часто повторял Коваль старую английскую пословицу. Его, Коваля, профессия и состояла в том, чтобы незаметно подвесить такой колокольчик. И у них уже был "колокольчик" - агент иностранной разведки - человек странный и легкомысленный.
- Так вот, товарищи, познакомьтесь с этими письмами, - предложил Коваль.
Он вынул из папки, лежавшей на столе, три листика бумаги и протянул один из них Ведину, другой - Шарипову, а третий оставил себе.
На разлинованном в фиолетовую клетку листе, вырванном из школьной тетради, Шарипов прочел:
"Мне известно, какой беспорядок имеется в штабах, и поэтому я посылаю письмо трем адресатам.
1. Начальнику генерального штаба Советской Армии.
2. Начальнику управления связи Министерства обороны Советского Союза.
3. Начальнику отдела радарной службы генерального штаба.
Мне известно, что одно из государств - предполагаемых противников Советского Союза в будущей войне обладает самонаводящимися ракетами, которые ориентируются по волнам радарных станций противника. Если эти ракеты будут применены в войне, то такая акция полностью дезорганизует оборону. Ракеты сами изберут своей целью любой из действующих радаров. Без службы радаров станет невозможным перехват баллистических ракет и сверхскоростных самолетов.
Надеюсь, что сообщенный мной факт станет известен соответствующим специалистам в этой области, которые смогут с целью контробороны создать снаряды такого же характера".
Подписи под письмом не было.
- Что вы об этом думаете? - обратился Коваль к Ведину.
Ведин помолчал, а затем спросил:
- Откуда были отправлены эти письма?
- Из Душанбе. Одновременно. Их бросили в почтовый ящик на вокзале. Все три совпадают слово в слово.
Шарипов взял в руки конверт. Он был самодельный, из той же самой бумаги в фиолетовую клеточку, на какой было написано письмо.