Русский язык! Великий русский язык, которым многие так пренебрегают только потому, что слышат его и говорят на нем со дня рождения. На многие годы он стал для Шарипова предметом самой большой его заботы, источником чистой радости и надежным подспорьем в решении важнейших вопросов, связанных с его жизнью и работой.
Он понимал, что Зина, пожалуй, не была бы ему симпатичней, если бы она даже не калечила языка. Но эта ее черта особенно раздражала Давлята.
«Как мало все-таки мы знаем о людях, которые нас окружают, — думал Шарипов. — Вот Ведин. Я его знаю много лет. Я знаю о нем все, что можно знать о близком товарище. И все-таки никогда не пойму, как он может так бережно, так нежно разговаривать с Зиной. Это непонятно. Или он совсем по-другому, чем я, смотрит на Зину, а следовательно, и на всех других людей, или постоянно притворяется. А как относится к Зине Ольга? Надо будет как-нибудь осторожно расспросить. Но, во всяком случае, когда Зина разговаривает, Ольга не смотрит ей в лицо, как бывает в тех случаях, когда стыдно за человека».
— Стоит ли за это ложить жизнь? — сказала Зина.
«Почему она всегда так разговаривает, словно все вокруг нее в чем-то перед ней виноваты?» — подумала Ольга.
Ольга вспомнила, как Зина резко и неожиданно спросила у нее: «А вам не страшно в вашем институте резать трупы?»
Ольга ответила, что они уже теперь не режут трупов, но когда резали, ей это вначале действительно было страшно.
«Вот это правда», — сказала Зина так, словно все, что говорила Ольга перед тем, было неправдой. И стала рассказывать, что она не боялась трупов, что пронесла на себе три километра раненого, который по дороге умер, но все равно донесла его.
Как это часто бывает с людьми, не привыкшими вслух излагать свои мысли, она говорила о прошедших событиях в настоящем времени: «Тащу я, значит, на спине труп…»
Ведин осторожно попытался перевести разговор на другую тему.
— Ты меня не перебивай, — раздраженно прервала его Зина. — Я на фронте была не меньше, чем ты или Давлят. И орден Красного Знамени я получала в то время, когда заработать его было не так легко, как теперь. Тогда не давали Красное Знамя за выслугу лет.
Это была странная женщина. Она странно, вела себя. Непонятно. Взять хотя бы то, что, когда они поднимались в Доме офицеров по лестнице, она останавливалась на каждой площадке и оборачивалась вокруг себя. А когда они вместе пошли в театр, в антракте при своем муже и Шарипове она предложила: «Ну, вы, мужчины, оставайтесь здесь, а мы пойдем в женскую уборную. Или вам не нужно?» Ольга не знала, что сказать, покраснела, растерялась. «Вы не стесняйтесь, — сказала Зина, — это дело обычное, естественное».
«Интересно, — думала Ольга, — как относится к этой Зине Давлят? Мне кажется, что его подчеркнутая почтительность вызвана именно тем, что он хочет скрыть свою неприязнь к жене Ведина. А как сам Ведин? Очевидно, они прожили вместе много лет, привыкли друг к другу, и то, что мне кажется странным и необычным в Зине, для Ведина привычно и знакомо, а может быть, и приятно?»
— Стоит ли за это ложить жизнь? — спросила Зина.
«Не знаю, — подумал Ведин. — Не знаю».
Тогда ему казалось, что он не сможет жить. Что всему конец. Он тогда приехал на следствие в маленький районный центр на станцию Чептура. Днем много и напряженно работал, а вечером со своим знакомым — следователем районной прокуратуры ходил в местный клуб. Там танцевали под радиолу. Ведин не танцевал, в клубе ему было скучно.
Однажды, в конце рабочего дня, когда ему понадобилось посмотреть в связи со следствием, которое он вел, подшивку республиканской газеты за прошлый год, он зашел в районную библиотеку. И за деревянной некрашеной стойкой, отделявшей половину комнаты, предназначенную для посетителей, от другой половины, где стояли полки с книгами, он увидел девушку, прекраснее которой он не встречал ни до этого дня, ни после него. Он даже не знал, какая она. Он и сейчас не помнил ее лица и, может быть, не узнал бы ее. Он знал только, что она прекрасна, что она прекраснее всех на свете.
Он до сих пор не понимал, как у него хватило решимости заговорить с ней, познакомиться и проводить ее от библиотеки к дому, на другой конец городка.
Ее звали Саррой. Из эвакуированных. Она жила с родителями, училась в десятом классе вечерней школы и работала библиотекарем. Оказалось, что она бывала в клубе и заметила там Василия. А он недоумевал, как мог не обратить на нее внимания. Только при мысли о ней, только при взгляде ее двух черных солнц, бьющих из-под ресниц, у него сдавливало сердце. Краски в те дни казались ему ярче, запах сильнее, и мир, и земля, и деревья, и цветы казались ему лишь вчера сотворенными.
Никто и никогда в жизни не относился к нему с таким безграничным, с таким всеобъемлющим доверием и доверчивостью, как Сарра. Родители чуть не запирали ее за то, что она «гуляет» с военным. И все равно они встречались каждый вечер, и Сарра возвращалась домой глубокой ночью.
Он скрыл от нее, что был женат и имел ребенка. Он не мог этого ей сказать. Если бы он сказал это, Сарра не осталась бы с ним ни минуты. Она любила в первый раз и могла любить только такого человека, который любит впервые. Он знал, что женится на ней, потому что жить без нее больше не сможет.
Во всю свою жизнь он не целовался так много, как в эти дни с Саррой. Он никогда не представлял себе, что в поцелуях может крыться такое глубокое, такое бесконечное наслаждение, такая любовь и такое счастье. Он рассказывал о себе, и, наверное, за всю жизнь ему не случалось говорить о себе так много. Он никогда не знал, что в рассказах о себе, в воспоминаниях о детстве, о школьных днях может быть такой интерес для близкого тебе человека, такое бесконечное понимание.
Она была очень нежной, его Сарра, безмерно нежной с ним, бесконечно нежной и ласковой. Он знал, что в любой из этих вечеров мог бы сделать ее и совсем своей, но оберегал ее доверчивость от слишком грубой ласки, от неосторожного движения.
Он закончил следствие. Он должен был возвратиться в Душанбе, чтобы передать дело военной прокуратуре, а затем собирался снова приехать за Саррой.
В Душанбе, в своей маленькой холостяцкой комнатушке, он застал Зину. Он ничего не слышал о ней с начала войны и считал ее погибшей.
Он сделал все необходимое для того, чтобы не показать Зине, как он растерялся. Он понимал, что не может, что не имеет права в первый же день ее приезда сказать, что собирается жениться на другой. Она вернулась из госпиталя. Но он знал, что через несколько дней обязательно скажет о своем решении.
Уже к вечеру он твердо понял, что никогда не расстанется с Зиной. Она показала ему выписку из истории болезни. Инвалид второй группы. С психическим заболеванием. Он не мог оставить больную жену.
На следующий день он послал Сарре телеграмму. В телеграмме легче лгать, чем в письме. Он сообщил: «Уезжаю далеко длительную командировку. Возможно, навсегда. Прости, если сможешь».
Он очень много работал в те дни. И много пил. Зине и в голову не приходило, что до ее приезда он вообще не пил и не курил. Он очень заботился о Зине. Чем больше он думал наедине с собой, страшась этих мыслей, о том, как плохо, что она вернулась, тем заботливее, тем внимательнее он был.
Но однажды он не выдержал. Это было больше, чем через месяц после того, как он послал телеграмму. В тот день он понял, что больше не может. Будь что будет.
Он взял в гараже большую открытую машину — «додж 3/4». Сам уселся за руль. Стрелка спидометра не сходила с цифры «80 миль». Он выехал в девять часов вечера, а к десяти уже был в Чептуре. С визгом затормозил у ее дома. Взлетел на крыльцо.
— Опоздали, — ответила на его вопрос какая-то женщина. — Сегодня утром уехали. В одиннадцать тридцать.
— Куда?
— К себе на родину. На Донбасс.