В письме говорилось:
«Дорогой Павлик! Мама беспокоится, что от тебя нет известий. Где Коля? Маме говорили, что он на хорошей работе, учится превращать одни вещества в другие — в общем химик. Узнай, как у него дела. Напиши о своем здоровье, об успехах в работе и учебе. Хватает ли тебе зарплаты, не нужно ли чего прислать?
Мы купили пианино черниговской фабрики, новый радиоприемник. Старый испортился, перегорели какие-то лампы.
Хорошо у нас дома — весна, как писал твой любимый поэт Лермонтов: «Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками»; я хожу в вокальный кружок и пою соло в школьном хоре. Я уже большая, и ты меня не узнаешь. Со мной даже хотел познакомиться один студент, но я не захотела. Но все это чепуха, а ты нам пиши, не забывай нас. Ведь мама совсем уже старенькая, и у нее часто болит сердце.
Но ты не беспокойся — все будет хорошо, только не огорчай ее. Крепко целую. Твоя сестричка Женя».
Обратного адреса не было.
— Павлик — это понятно, — сказал Степан Кириллович. — Но кто такой Коля? Где он «превращает одни вещества в другие»? Какой радиоприемник испортился? Нужно немедленно выяснить, кто опустил это письмишко в ящик. И еще одно… Вот познакомьтесь с этим воззванием.
Степан Кириллович протянул Шарипову небольшую листовку, представляющую собой сложенный вдвое лист хорошей бумаги. На ней курсивом, так, словно это было написано от руки, был напечатан текст на английском языке. К листовке скрепкой был приколот машинописный перевод.
— Такие листки были розданы всей этой группе туристов. Невинная шуточка. Исторический документ. Письмо Исаака Ньютона.
— Это провокация, — сказал Шарипов. — Честные люди не примут это письмо за инструкцию. А агенты в таких устаревших инструкциях не нуждаются. Это просто глупая шутка.
— Глупая, согласен. Но не шутка. И для начала было бы любопытно выяснить, насколько эти сочинение отвечает тому, что в самом деле писал Ньютон.
— Хорошо, — ответил Шарипов. — Начну с того, что сам это проверю.
Шарипов решил встретиться с Рустамом Курбановым — доцентом педагогического института. Курбанов был известен как крупнейший в республике знаток английского языка и истории Англии. В институте ему сказали, что Курбанова легче всего застать в библиотеке, где он проводит свое свободное время, там в библиографическом кабинете он даже принимает зачеты у студентов.
— Это действительно письмо Ньютона Астону, — сказал Курбанов, возвращаясь с толстой книгой, в которую, раскрыв ее в нужном месте, он вложил палец. — Оно было написано в 1669 году.
— Но текст, который я вам дал, точно совпадает с тем, что писал Ньютон? — спросил Шарипов.
— В общем довольно точно, — ответил Курбанов, усаживаясь за стол и раскрывая книгу. — Тут только пропущены такие слова…
Водя пальцем по строчкам, он стал медленно переводить:
— «Если Вы встретитесь с какими-либо превращениями веществ из их собственных видов, как, к примеру, железа в медь, какого-нибудь металла в ртуть, одной соли в другую или в…» Как это называется? Не кислота, а это… в химии?
— Щелочь? — подсказал Шарипов.
— Именно щелочь, — обрадовался Курбанов. — «… одной соли в другую или щелочь, то обращайте на это наибольшее внимание, так как нет опытов в философии, более проясняющих и обогащающих, чем эти».
— Вот, значит, как? — удивился Шарипов. — А именно этих слов, вероятно, и не следовало пропускать, — добавил он негромко.
— Да, — неожиданно поддержал его Курбанов. — В наше время превращение одних элементов в другие дело куда более актуальное, чем во времена Ньютона.
— Я очень рассчитываю на то, — холодно попросил Шарипов, — что вы никому не станете рассказывать, по какому вопросу я к вам обращался.
Курбанов в ответ пожал плечами так, что Шарипову стало неловко за свою просьбу.
Глава пятнадцатая,
содержащая биографические сведения
Мой дядя самых честных правил.
Когда Рустама Курбанова отправляли на войну, мать его, старая Зульфия, не плакала. Так велико было ее горе, таким безнадежным представлялось будущее, что она и плакать не могла, а только тихо приговаривала: «О, худо джон, худо джон — боже мой, боже мой».
Она оставалась одна, старая, больная, без всякой помощи. Рустам, единственный сын, покидал ее.
Соседи провожали на станцию. Цепляясь руками за платье Зульфии, путаясь в ногах и не поспевая за взрослыми, бежал четырехлетний Карамат, круглый сирота, дальний родственник Рустама. Он не понимал того, что происходит, но чувствовал какую-то непоправимую беду и всхлипывал, задыхаясь и шмыгая носом.
Рустам плакал. Страшно было оставлять старую мать, страшно было за свою молодую жизнь. Служба в армии казалась ему трудной, а особенно боялся Рустам фронта, самолетов. Приезжали раненые, искалеченные войной люди, и рассказывали: «Летают самолеты и бросают бомбы. И от бомбы никуда не укроешься, не спрячешься. Вместе с землей выбрасывает человека».
Страшился Рустам службы в армии — был он молод, малограмотен, русского языка совсем не знал, всю свою короткую жизнь провел в горах с овечьими стадами.
Трудно было уезжать от старой матери, и еще в кишлаке оставалась молодая девушка — Ширин; Рустам даже никогда с ней и не разговаривал. Тяжело это — уезжать, ни слова не сказав девушке, которую ты, возможно, полюбил бы.
Плакал Рустам, закрывал рукавом черные глаза свои с голубыми, как у детей, белками. Худое, легкое тело его судорожно дергалось от рыданий.
Соседи утешали, уверяли, что не оставят мать без помощи. Председатель колхоза рассказывал, какой замечательный праздник он устроит, когда Рустам возвратится. Женщины плакали, вспоминая своих сыновей и мужей, ушедших на войну.
Поезд постоял предусмотренную расписанием минуту и тронулся. Старая, бессильная Зульфия… Провожающие… Станция… И большое, сложное, непонятное сооружение — семафор…
… Трудно было Рустаму в части. К русским командам он постепенно привык, но разговорный язык понимал плохо. И совершенно переставал понимать, когда на него кричали. А кричали на него часто.
Командир взвода лейтенант Черешнев, плотный, круглолицый человек с зычным голосом, из старшин, особенно возмутился, когда на занятиях по огневой подготовке Рустам не смог прищурить левого глаза. Как только он закрыл левый глаз, закрылся и правый.
«Симулирует», — решил Черешнев и сам повел Рустама в санчасть. Врач осмотрел Рустама, слегка ударил маленьким молоточком по веку и сказал, что бывают люди, глаза которых устроены так, что закрываются одновременно.
— Вот несчастный, — искренне огорчился Черешнев.
На стрельбах Рустам с первого же выстрела попал в мишень. Но, несмотря на отличную стрельбу, с огневой подготовкой дела были плохи: Рустам никак не мог понять взаимодействия частей такого простого механизма, как русская винтовка образца 1891-го дробь 30-го года.
Попал он в кавалерию. И никак не мог командир взвода выработать у Рустама кавалерийскую посадку и научить облегчаться на рыси. Рустам сидел, плотно обхватив ногами конские бока, а когда пробовал облегчаться, то сильно опирал ногу на стремя и набивал коню спину.
Открылся у Рустама и талант — был первым во взводе по рубке. И совсем последним по политграмоте: плохо говорил по-русски и стеснялся отвечать на вопросы.
Часто Рустам получал взыскания от командира взвода, и казалось ему, что Черешнев ненавидит его, злится и придирается. Впрочем, Черешнев и впрямь не любил этого молчаливого солдата, с которым приходилось так много возиться.
… Полк готовился к отправке на фронт. Командир дивизии приехал проверять боевую выучку. Начался смотр. Один за другим пролетали кавалеристы, брали препятствие, рубили лозу.