«И, — думала я, — кто знает? Если бы те же приемы в подходящий момент я применила к мужчине из мяса и крови, может быть, достигла бы таких же блистательных результатов».
Впрочем, я находила, что объятиям одушевленных существ далеко до объятий электрической станции.
Стальной муж шептал:
— Я люблю тебя, я люблю тебя, моя милая, угрюмая девочка. Я не отдам тебя никому, я не оставлю тебя.
— За что же ты меня любишь? Я очень упряма, очень зла. Эти свойства, увы, не искупаются и красотой. Я похожа на всех чертей.
— Да за это я и люблю тебя. За твой ум великолепного зверька, непоследовательный, эгоистичный, по-женски чувственный. Люблю за то, что ты непременно хочешь выскочить из женщины и не можешь. Ты суетна, ленива, стараешься быть интеллектом, а остаешься стихией, столь же непонятной, как непонятен и загадочен зверь…
— Слушай теперь, за что я тебя люблю. Ты чудесно оборудованная машина, с гарантией на всю мою жизнь. Я, если захочу, я завещаю тебя кому-нибудь. Тебя будут заводить поцелуями на ласки и прикосновениями ручки великолепного зверька на высказывания убеждений.
— Перестань, дружочек, голубчик. Зачем ты так шалишь, так тяжело, скучно и нелепо? Ты раздражаешь меня такими неуклюжими и, прости пожалуйста, плоскими шутками.
— Ну, я не буду. Правда, это дурно. Так ты не оставишь меня? Никогда?
— Я старый, седой человек. Помнишь:
Я старик, а измена — это роскошь молодости.
Все-таки этот сентиментальничающий стальной цилиндр щекотал мою злость. Преданнейшим нежнейшим голосом я проворковала:
— Да, милый, ты не изменишь мне, конечно, если благодаря глупой случайности какая-нибудь дама, целуя тебя, не положит лапку на твое правое плечо.
— К чему ты так говоришь? Ну, я люблю, когда твоя рука лежит у меня на плече, но неужели любая женщина, стоит ей сделать так же…
— Любая. Любая. Чья бы рука ни заводила часы, они идут одинаково.
Такие поддразнивания беспокоили и сердили моего стального мужа. Он серьезно требовал прекращения подобных «ни на что не похожих» шуток и волновался до тех пор, пока легким давлением на его затылок я не приостанавливала поток любви и не заводила его умственный аппарат.
Игра и занимала меня, и тревожила. С одной стороны, дряхлое чувствице морали беззубым шепотом корило меня за нарушение законов природы. Я готова была искать в уголовном кодексе статей, карающих за противоестественные половые отношения к машине; с другой стороны, я получала каждый день по лошадиной дозе уверенности, что мой стальной муж — самый настоящий, самый подлинный человек со всеми реакциями, присущими человеку, со всеми интересами и склонностями человека.
— Но ведь он не чувствует, — кричала я сама себе, — он не мыслит, у него нет души, только механика, только электричество, только неэлектропроводная внешняя ткань, упругая, так тепло и прелестно, по-человечески окрашенная.
Гримаса огромнолобого инженера прыгала перед моими глазами:
— Душа. Что такое душа, по-твоему? Нечто неуловимое, внепространственное, жидкость Декарта[56] или младенец, которого уносит ангел на иконе, изображающей успение богородицы. Ваша душа, ваша психика — только движение. Чем ты докажешь свою и чужую одушевленность?
— Меня, однако, никто не заводит: ни на любовь, ни на идеологию.
— «Любовь», «идеология», да уж тем, что ты употребляешь эти слова, шелуху без ядра, ты доказываешь, что тебя давным-давно завели, еще в школе, еще в родном доме, и теперь твой язык автоматически повторяет словесные формулы, а твой мозг утомляется в бесплодных усилиях дать реакцию на несуществующее раздражение. Его бьют повторяемые изо дня в день и приносимые слуховыми нервами слова: «дух», «идеология». Твой мозг превратится в кашу под ударами этих внепространственных бичей.
Я принуждена была отдавать должное работе проклятого ученого колдуна. Моего стального мужа можно было завести раз навсегда во всем. Но я не рисковала предоставить машине неограниченную свободу. Ведь эта свобода повлекла бы непременно измену, несходство убеждений, семейные сцены, потому что стальному мужу свойственны были все человеческие заблуждения и слабости.
55
56