— Нужно взвесить его, — сказал Пат. — Ведь иначе трудно будет выяснить, нравится ему наше питание или нет.
Он взял корзину, положил на дно полотенце и взвесил на старинных весах, перешедших к нему по наследству от его американских предков. Затем положил в корзину ребенка и снова взвесил ее.
— Точно четыре фунта! — воскликнул Пат, возвращая мне ребенка. — У нас на родине его сочли бы недоноском, если бы не знали о его происхождении.
— Знаешь, — сказала я Пату, — мы не можем далее называть его «он» или «это». Мы должны дать ему имя.
— Тебе известны какие-нибудь хорошие пигмейские имена? — спросил Пат.
— Он, вероятно, уже имеет одно из них. Когда бабушка оправится от испуга, она придет и скажет нам, как его зовут. Но раз уж я собираюсь заменить ему мать, то мне хотелось бы подобрать для него хорошее и легкое американское имя.
— Только не называй его Пат, — рассмеялся муж.
— Вот что. Давай назовем его по отцу. Он далеко, в Нью-Йорке, и не может возражать. К тому времени, когда он узнает об этом, он уже ничего не в состоянии будет сделать.
Я заглянула в картонную кроватку.
— Эй, Уильям Д., — спросила я, — как вам нравится ваше новое имя?
Ребенок заворочался и отрыгнул немного молока. Но при этом даже не проснулся.
Глава восьмая
На второй день наступило относительное спокойствие, и мы с Патом даже ухитрились в свое удовольствие выкурить на веранде по сигарете. Через день вместе с Капапелой пришла бабушка Уильяма Д. и сообщила нам, что пигмейское имя ребенка Кокойю. Я затрудняюсь дать точный перевод этого слова, примерно это означает следующее: «Тот, кто одинок». По-видимому, это имя было выбрано потому, что после смерти матери ребенок остался один, совершенно беспомощный. Тот факт, что обязанности матери выполняла я, для пигмеев не имел никакого значения. Уильям Д. был по-прежнему одинок. Пока царила эта кутерьма, у нас, как обычно, в гостинице были постояльцы. Некоторые из них оказались очень кстати. Несколько американских миссионеров обещали прислать мальчику одежду сразу же по возвращении в миссию и слово свое сдержали. Затем у нас долго жил с супругой инженер Евгений Вельман, инспектировавший дорожное строительство. Миссис Вельман знала о детях буквально все. Я уверена, что, не будь ее указаний, Уильям Д. вряд ли выглядел бы так хорошо.
Однажды, когда я собиралась разрезать старый пиджак, чтобы сделать детское одеяло, ко мне обратился остановившийся у нас служащий небольшой торговой конторы.
— Мадами, — сказал он, — отдайте пиджак мне. Я дам вам за него великолепное шерстяное одеяло.
На следующий день с оказией прибыло отличное теплое одеяло, а какой-то шофер привез от четы Вельманов детскую коляску. Не прошло и недели, как малыш-пигмей оказался обладателем множества различных вещей: одежды, новых покрывал для постели, сосок, бутылок и оборудования для стерилизации. Уильям Д. сразу превратился в самого нарядного ребенка-пигмея во всем лесу Итури. Молва о его богатстве распространялась, словно пожар в саваннах. Отовсюду приходили пигмеи, чтобы посмотреть на мальчика. Повар Эмиль, который гордился малышом, словно он был его собственным сыном, обычно раскрывал настежь дверцы чулана и показывал свитеры, детские вязаные башмачки, одеяла и пеленки. Неважно, что большей частью они были, так сказать, с чужого плеча и основательно поношенными. Такая щедрость была совершенно непонятна пигмеям. Казалось, все это должно было наполнить меня чувством гордости и счастья. Но этого не происходило. Я знала, что матери-пигмейки не имеют представления о детском приданом и бывают счастливы, если им удается раздобыть несколько кусков ткани для пеленок.
Я поделилась своими мыслями с Патом:
— Это такая несправедливость. Мне хочется плакать, когда я гляжу на пигмея, восхищающегося гардеробом Уильяма.
Пат поглядел на меня так, словно я потеряла рассудок.
— Я не собираюсь оставлять ему все эти вещи, — сказала я. — Мне хочется, чтобы он рос так же, как любой другой пигмейский мальчик. Если он будет иметь больше, чем другие, пигмеи не будут любить его.
Поэтому после полудня я стала раздавать всю лишнюю одежду пигмейским и негритянским мальчикам моложе шести лет. Через пару часов у Уильяма осталось только то, что было надето на нем. Я сохранила лишь розовые вязаные башмачки, которые не в силах была отдать. Каждый раз, когда я по просьбе кого-нибудь из пигмеев показывала ему ребенка, я чувствовала, что розовые вышитые башмачки просто лишают посетителя дара речи. Может быть, это было эгоистично, но я не могла заставить себя снять башмачки с усыновленного мною ребенка.