Семён перевернул снимок в, надежде хоть на какую-то надпись, печать ателье или подпись владельцев.
Армавир – 1941 год. Лето.
Написано химическим карандашом.
- Итак, - сделал вывод начальник экспедиции. – Лётчик тот же. Судя по всему, здесь он с женой и сыном. Но нам это ничего не даёт, кроме того, что он был женат и имел трёхлетнего ребёнка: мы по-прежнему не знаем кто он такой и откуда родом.
- Или… - Семён глубоко задумался.
- Или, - поддержал его профессор, - он сейчас женат и имеет сына. Ты это хотел сказать?
- Даже не знаю, - откликнулся его младший товарищ. – Трупного запаха нет, разложений нет, форма как новенькая… и ещё эта фотография из ателье. Такое ощущение, что ещё день назад он был жив.
- Я тоже об этом подумал, - согласился начальник. – Его как будто ЧТО-ТО выдернуло из своего, того времени и, собственно из сороковых годов, он каким-то непостижимым для нас образом оказался здесь, в 1979-м году, почти через сорок лет от своей настоящей реальной жизни.
- Вы имеете в виду искривление пространства? Так это называть?
- А как ещё? Парень из сороковых годов внезапно оказывается в конце семидесятых, да ещё и в совсем другой местности, с иным климатом, растительностью, ландшафтом, наконец. Не удивительно, что у него был такой растерянный и испуганный взгляд перед смертью, и он пытался куда- то ползти. Другой вопрос – куда? И как он вообще оказался здесь? Вот и приходят на ум всякие, ещё не доказанные альтернативные гипотезы о временных порталах, червоточинах, туннелях в пространстве и времени. А там где искривление пространства – там недалеко и до параллельного мира или иного измерения: четвёртого, пятого, шестого или двадцатого. И так до бесконечности, пока не упрёмся в горизонтальную восьмёрку, ленту Мёбиуса – символ бесконечности.
Он взял ветку и начертил на земле цифру восемь в горизонтальной плоскости.
- Самолёт, например, - продолжил профессор, - мог исчезнуть, распылившись в пространстве на атомы, а сам лётчик – уж не знаю по какой причине – сохранился, собравшись в свою атомную оболочку заново после перемещения его сюда. И оказавшись в чуждом для него пространстве, умер, опять же, неведомо от чего. Что могло его убить? Так или иначе, это пока только наши с Семёном предположения. Я сейчас не удивлюсь, если развернув карту, мы обнаружим в ней схему или план военных действий какой-нибудь воздушной эскадрильи из десятка наших самолётов во время боевых вылетов. И годы будут от сорок третьего и дальше.
- Почему именно сорок третьего? – спросила Люда.
- Погоны, дочка. Их ввели как раз в сорок третьем.
Он обвёл всех взглядом.
- Ну что, разворачиваем?
Карта представляла собой сложенный вчетверо лист плотной бумаги, покрытый прозрачной плёнкой, на котором были вычерчены контуры местности с полями, оврагами, ручьями и населёнными пунктами. Всевозможные стрелки, линии, пунктиры, обозначения высот и впадин испещряли лист вдоль и поперёк. Циркулем были выведены окружности, надписи показывали расстояния в километрах, треугольные флажки (синим и красным карандашом) указывали месторасположения советских войск и войск вермахта. Сразу бросались в глаза названия Суджа, Обоянь, а чуть ниже их и сама Прохоровка.
- Всё понятно! – воскликнул профессор. – Ты видишь, Сёма?
- Да, – с таким же воодушевлением откликнулся тот. – Курская дуга. Август-сентябрь сорок третьего. Смотрите, есть надписи: Воронежский фронт, Степной фронт, Рокоссовский, Конев…
Семён начал перечислять: Брянский фронт генерала- полковника Попова; Юго-Западный фронт генерала армии Малиновского. Вот и немцы обозначены: войска групп армий Центр и Юг фельдмаршалов Клюге и Манштейна. Стрелки ведут к Прохоровке, пунктиры от неё на северо-запад. Это, несомненно, наступление, Василий Михайлович. Наступление Красной армии!
- Разумеется! – подхватил его радость профессор, будто они оба сейчас участвовали в этих боевых действиях.
- Следовательно, этот лётчик, как мы первоначально и предположили, оказался здесь из конца лета сорок третьего года. Уже легче – теперь хоть время знаем наверняка.
- И место, откуда он прибыл, - добавила Люда.
Они ещё долго рассматривали карту, переворачивая её в руках и так и сяк, строя всевозможные догадки и вспоминая историческую битву под Прохоровкой, пока, наконец, Василий Михайлович не объявил перерыв.