— Но ведь Чанс отбирает у вас весь заработок! — сказал я. — Вас это не волнует?
— А должно?
— Ну, не знаю.
— Это все равно какие-то нереальные деньги... — заметила она после паузы. — Легкие деньги. Быстро приходят, быстро уходят. И если бы было иначе, то все торговцы наркотиками давно бы стали владельцами акционерных компаний. Но такие деньги... они всегда разлетаются по ветру. — Она устроилась на скамье поудобнее и повернулась ко мне: — У меня есть все, что нужно. А единственное, что мне нужно, так это чтобы меня оставили в покое. Я хочу жить в приличных условиях и иметь время для работы. Я говорю о поэзии.
— Я так и понял.
— Вам известно, через что вынуждены пройти многие поэты? Они преподают или вкалывают где-нибудь на производстве, играют в разные там литературные игры, все время где-то выступают, читают лекций, лезут из кожи вон, чтобы получить грант, знакомятся с нужными людьми, унижаются, лижут им задницы. Мне никогда не хотелось заниматься всем этим дерьмом. Я хотела писать стихи, вот и все.
— А Ким?
— Бог ее знает...
— Думаю, она была связана с кем-то. И это послужило причиной ее гибели.
— Тогда мне ничего не угрожает, — заметила она. — Я свободна. Конечно, вы можете оспорить это утверждение. И сказать, что я часть всего человечества. Но разве при этом мне следует чего-то опасаться?
Я не понял, что она имела в виду. Она закрыла глаза и задумчиво, нараспев произнесла:
— "Смерть любого человека оскорбляет и унижает меня потому, что я часть человечества". Джон Донн... Так вам известно, с кем она была связана и каким образом?
— Нет.
— А как вы считаете, ее смерть может меня унизить? И была ли я связана с ней?.. Я ведь ее почти не знала. Да, не знала и, однако же, написала о ней стихотворение.
— Можно взглянуть?
— Конечно, но только не уверена, что вы поймете... Например, я написала поэму о Большой Медведице, но если вы хотите узнать об этом созвездии что-то конкретное, следует обратиться скорее к астрономам, а не ко мне. Ведь стихи — это не факт действительности, это ее ирреальное отражение. Это внутренний мир поэта.
— И все равно хотелось бы взглянуть.
Похоже, ей было это приятно. Она подошла к письменному столу — современный вариант старинного бюро с откидной крышкой — и почти сразу же нашла то, что искала. Стихи были написаны от руки на листке плотной белой бумаги. Изящные прописные буквы выведены ручкой с тонким металлическим пером.
— Отправляя их по журналам я, конечно, перепечатываю, — сказала она. — Но мне нравится, как они выглядят написанными от руки... Я даже специально выработала каллиграфический почерк. И знаете, это проще, чем кажется...
Я прочитал:
"Искупай ее в молоке, пусть белый поток убегает,
Чистый в этом запоздалом крещении.
Излечи последнюю схизму[4]
В предрассветном сиянии. Возьми
Ее за руку, скажи, что все пустяки,
Что нет пользы плакать о пролитом молоке.
Выстрели семенем из серебряного ружья. Истопчи
Ее кости в ступе, разбросай
Бутылки с вином у ног ее, пусть зелень стекла
Сверкает у нее на пальцах. Да будет так!
Пусть течет молоко.
Течет и убегает в древние травы".
Я спросил, могу ли переписать это стихотворение к себе в блокнот. Она неожиданно весело и звонко рассмеялась:
— Но зачем? Разве там сказано, кто ее убил?
— Не знаю, что там сказано. Может, стоит почитать повнимательней, и тогда я пойму.
— Если вы поймете, что все это означает, — сказала она, — то расскажите мне, ладно? Ведь это сплошная метафора... Нет, я чувствую, что хотела сказать, но, кажется, не очень получилось. Не надо переписывать. Можете взять этот листок.
— А не жалко? Это же ваш единственный экземпляр.
Она покачала головой.
— Стихи не закончены. Над ними еще надо поработать. Я хочу, чтобы там были ее глаза. Вы заметили, какие у Ким глаза?
— Да.
— Так вот, сперва я хотела, чтобы цвет этих синих глаз контрастировал с зеленью стекла. Так подсказывало чутье и воображение. Но потом начала писать, и глаза куда-то исчезли. Исчезли прямо на середине строчки, — она улыбнулась. — И глазом моргнуть не успела. Нет, серебро, зелень и белое удалось сохранить, а вот глаза исчезли! — Она стояла, слегка опершись о мою руку, и смотрела на листок со стихотворением. — Сколько там строк? Двенадцать? Надо бы сделать четырнадцать. Как в классическом сонете, хотя сонет требует жесткой рифмы. И насчет схизмы я тоже не слишком уверена. Может, следовало написать что-нибудь... что-нибудь вроде...
Она продолжала говорить скорее сама с собой, чем со мной, рассуждая об изменениях, которые следовало бы внести.
— Пока берите так, как есть, — заключила она. — До совершенства еще далеко. Смешно... Я, верите, даже ни разу не взглянула на эти стихи со дня ее смерти...
— Так вы написали их до того, как ее убили?
— Конечно. И даже тогда не считала законченными, хотя и написала вот так, без исправлений, словно беловой вариант. Я с черновиками так и поступаю. И продолжила бы работу над ним, если бы ее не убили.
— Что же вас остановило? Страх, потрясение?
— Страх? Не знаю. Потрясение? Да, наверное. Мысль: «А ведь это могло случиться со мной»... Но с тем же успехом можно рассуждать о раке легких. Кто-то заболевает им, другие люди, но необязательно же я. «Смерть любого человека меня унижает...» Унизила ли меня смерть Ким? Не знаю, не думаю. Не думаю, что я так уж связана с человечеством, как был связан Джон Донн. Или как он, во всяком случае, утверждал.
— Тогда почему вы перестали работать над этим стихотворением?
— Я не перестала, просто отложила на время. Хотя это практически одно и то же, верно? — Она задумалась. — Смерть Ким заставила меня взглянуть на нее иначе. Я хотела продолжить работу и одновременно не хотела писать о смерти. В том пейзаже без того достаточно красок. И кровь мне там не нужна.
Глава 17
На Мортон-стрит, к Донне, я ехал на такси. Выйдя от нее, поймал другое и отправился на Тридцать седьмую, к дому, где жила Ким. Расплатившись с водителем, вспомнил, что забыл положить деньги в банк. Завтра суббота, значит, придется носить при себе доллары Чанса до конца недели. Если, конечно, какой-нибудь грабитель не отнимет.
Я облегчил свою ношу, сунув пять баксов привратнику в обмен на ключ от квартиры Ким. Навешал ему лапши на уши, что представляю интересы покойной. За пять долларов он мне поверил. Я прошел к лифту и поднялся наверх.
Полиция побывала здесь раньше меня. Я не знал, что они искали и что нашли. Опись в досье Деркина мало о чем говорила. Кто будет записывать и перечислять все, что попадается на глаза?..
А что могло попасться на глаза тем, кто побывал здесь задолго до полицейских, и что могло прилипнуть к их рукам, неизвестно. Есть и полицейские, которые не гнушаются грабить мертвецов, но это вовсе не означает, что они ведут себя бесчестно во всех остальных ситуациях жизни.
Полицейские видят слишком много смертей и грязи и, чтобы побороть естественное для человека чувство страха и омерзения, стараются порой унизить покойника. Я вспомнил, как впервые в жизни помогал выносить труп из номера в одной гостинице. Мужчина умер, блюя кровью, а потом тело пролежало в номере несколько дней. Ветеран-полицейский запихал с моей помощью труп в специальный пластиковый мешок, и мы потащили его вниз. И мой напарник, как мне показалось, нарочно тащил его так, чтобы тело ударялось головой о каждую ступеньку. Да с мешком картошки обращаются бережнее!..