Старик снял носки, лег на кровать и накрылся пледом. Руки, вытянутые вдоль тела, лежали полураскрытыми ладонями вниз на матраце. Когда тело приняло привычную позу, сознание Старика мягко перетекло в выработанное долгими тренировками состояние. Вот только тренировки эти давно уже поменяли свою направленность: помогали не сконцентрировать внимание, но, напротив, рассеять. Неторопливо, осторожно выкачивал он из тела оставшуюся там энергию. Сначала из кистей рук, потом из предплечий, затем из ног и, наконец, из груди. Опустись ему на руку пушинка — он и ее бы в этом состоянии не смог удержать. Тело, словно лишившись всех своих твердых компонентов, утратив вес, выскальзывало из своей оболочки и растекалось в воздушном пространстве. Лицо Старика в такие минуты становилось белым, кожа обтягивала кости черепа, нос заострялся. Сознание подрагивало едва ощутимой пленкой на поверхности воды, но уже не пробивалось, не всплывало наверх, и земля более не возвращалась на свое обычное место. Все затопляла влага. В углах рта появлялись тонкие ручейки слюны, под носом и под глазами мерцали неопределенных очертаний пятна, намокали нижние отверстия, а в то же время глазницы, нос, глотку опаляла сухость. Язык — словно окаменевшая глина, дыхание смрадно, воздуха в легких не хватает, хотя грудная клетка продолжает равномерно вздыматься и опадать. Дым окутывает лицо, пальцы рук судорожно подергиваются. Самосознание полностью распадается, трепещет в клочках и обрывках, ничто больше не укрывает его: ни материя, ни кожа, ни плоть; сосуды и капилляры пустеют, все заливает сквозящий холод, глаза закатываются, в горле шуршит сухой целлофан. Тяжелое дыхание замедляется, воздух движется только наружу, то и дело прерываясь, и, наконец, останавливается совсем. Он словно всегда, извечно лежал вот так, вытянувшись на постели, накрытой пледом, положив руки вдоль тела, погрузившись в ничем не нарушаемую тишину. Потом вдруг зрачки его резко сужаются, голова дергается, он с хрипом хватает ртом воздух, словно всплыв после долгого-долгого, бесконечного погружения… Старуха тем временем мирно дремала в кресле, или следила за бликами и тенями, шевелившимися в стекле балконной двери, или бродила по комнате, перекладывая вещи с места на место, наводя порядок. В такие моменты она Старика никогда не трогала. Наверно, думала: прилег отдохнуть ненадолго, вот же он, лежит на кровати, укрытый пледом, глаза закрыты, не шевелится. Имеет же он право отдохнуть, день длинный, ему тоже вон сколько приходится хлопотать. Пусть спит. Ничего иного в такие моменты, глядя на Старика, она и не могла думать, не подозревая ни о погружениях, ни о всплытиях. Да и как она могла что-то такое подозревать, если ни того ни другого на самом деле не существовало. Ни погружения, ни всплытия. Существовал лишь долгий, бесконечный сон и в нем — вспыхивающие и гаснущие образы.
По вечерам, чаще всего перед ужином, они гуляли на свежем воздухе; если не считать дождливых, ненастных дней, прогулки они не пропускали почти никогда. Сильные морозы случались редко, но Старик со Старухой и в мороз не отказывали себе в свежем воздухе; разве что время прогулок существенно сокращалось. Жару они оба любили, а от палящего солнца их защищал обычный пляжный зонт, старомодный, но совершенно целый. Зонт, однако, использовался редко: квартира была расположена так, что к началу прогулки солнце — даже в летние дни — уже скрывалось за скатом крыши. Вечерний моцион отменялся лишь в тех случаях, когда они слишком долго спали после обеда и у Старика не оставалось времени, чтобы одеть Старуху и самому одеться в соответствии с погодой. Дело в том, что прогулка требовала немалых приготовлений. Старуха, правда, охотно принимала участие в процедуре одевания, часто даже помогала Старику, а в сухую и солнечную погоду почти все, что требовалось, делала сама. И все равно Старику — если день был не очень уж знойным — на одевание требовалось много времени. Во-первых, он тщательно упаковывал свое тело самой различной одеждой. Открытыми, даже в мороз, оставались лишь голова и руки. Сначала он надевал длинную нижнюю рубашку из ангорской шерсти и теплые кальсоны. Потом — толстые, длинные, почти до колен, носки, в которые аккуратно заправлял штанины кальсон. После этого начинал заниматься Старухой: оденься он полностью, он бы весь вспотел, одевая ее. Если на улице было очень холодно, он, управившись со Старухой, сам еще без пальто, усаживал ее возле окна с открытой фрамугой, и лишь после этого натягивал еще пару коротких тонких носков, штаны на подкладке, шерстяной пуловер, на него — жилет и пиджак. Затем, поставив Старуху на ноги, говорил: «Пошли». В передней они надевали пальто, заматывали шею шарфом, Старуха часто натягивала перчатки; голову же она тоже ничем не покрывала. Наконец, улыбнувшись друг другу, они выходили на балкон. Они сидели практически над городом, на одной высоте с раскидистыми кронами платанов, их ровесников; если не смотреть вниз, сквозь пузатые столбики балюстрады, то города не видно было совсем. Подставляя лицо и лоб холодному воздуху, Старик ощущал какое-то почти животное удовольствие оттого, что все тело его тщательно укрыто и находится в тепле, словно защищено густой, плотной шерстью или, может быть, теплым, равномерно распределенным воздухом, или жидкостью, которые позволяют долго не терять приятной для тела температуры. В такие минуты ему не нужна была никакая природа, ничто не мешало ему наслаждаться жизнью; разве что летом, когда он снимал даже носки и никак не мог найти места для голых ступней — у него возникало ощущение дискомфорта. Он чувствовал некоторое недовольство собой: наверное, нехорошо, что целый год он живет, ходит по квартире, совсем не касаясь ногой почвы, травы… Так они сидели, дыша свежим воздухом, и сами словно становились частью листвы и крон древних платанов. Когда однажды в квартиру пришли две чужие женщины, Старик и Старуха как раз были на балконе, хотя за окном уже какое-то время, медленно кружась, падали хлопья снега. Женщины не искали их: возможно, они подумали, что Старик со Старухой находятся в туалете и скоро сами выйдут. Лишь спустя какое-то время они обнаружили, что те мирно дремлют на балконе, укрытые толстым слоем пушистого снега. Фигуры их, привалившиеся друг к другу, белели в молочных сумерках, словно два снеговика.