29. Очищение верхних дыхательных путей — 5.39 €
30. Бронхиальный туалет — 5.93 €
31. Уход за аппаратом искусственного дыхания — 5.39 €
32. Внутривенный катетер / Porth — 4.66 €
33. Присмотр за Medi 7 Box — 7.84 €
34. Дерматологическая ванна — 2.72 €
35. Дренаж — 2.77 €
36. Вливание — 6.41 €
37. Обработка пролежней — 6.20 €
38. Втирание — 2.72 €
39. Помощь при надевании и снятии компрессионных чулок — 2.28 €
40. Помощь при надевании и снятии компрессионных чулок (II класс) — 2.28 €
41. Инстилляция — 3.47 €
42. Инъекция — 3.53 €
43. Инъекция, поправка — 1.07 €
44. Подача лекарства — 2.72 €
45. Регулирование уровня жидкости — 2.77 €
Дорогой друг! Возможно, Вас удивит это письмо; возможно, Вы будете лихорадочно гадать, кто прячется за этими немыми строками. Едва ли Вам тут поможет память: ведь с того момента, когда мы общались с Вами в последний раз, минули десятилетия. И вообще наши контакты были более важны для меня, чем для Вас. Вы, пожалуй, и не подозревали тогда, какое впечатление оказывало на меня общение с Вами, как много оно для меня значило. Я смотрел на Вас не просто как на ученого и старшего друга, но и как на своего учителя. Учителя с большой буквы. Вы, очевидно, этого даже не замечали: Вы просто были самим собой, а я воспринимал Ваше отношение ко мне как подарок судьбы. Я знал, что Вы бы с неловкостью встретили выражение моего восхищения, которое, должен признаться, мне иногда с трудом удавалось сдерживать, как и любое, искреннее даже в преувеличении, чувство. Сейчас, когда прошло столько времени, Вы, может быть, не воспримете мой доверительный тон как навязчивость. Вероятно, лицом к лицу я и сейчас не посмел бы говорить с вами столь откровенно. В письме всегда легче быть смелым. Когда я в архиве Городского дендрария вдруг наткнулся на Вашу работу, меня поразило не только то, как много лет прошло после последней встречи с Вами, но и значительность этого периода. Я собирал материал — точнее сказать, мотивы, идеи для работы, задуманной мною давно. Тема работы, правда, к сфере ботаники отношения не имеет, однако, продумывая ее теоретическую базу, я как-то, почти для себя незаметно, соскользнул к определенным вопросам, связанным с ботаникой. Разобраться с ними я и собирался в архиве Городского дендрария. И здесь-то, в этом зале, где царит дух гармонии и высокого духовного равновесия, где я испытал благодатные, редкие минуты покоя, обрушились вдруг на меня всем своим весом прошедшие годы, как бы и этим подчеркнув разительное отличие между атмосферой, в которой проходили наши прогулки, и той суетной жизнью и вечной гонкой, которые начались потом. Я сидел в невероятно удобном мягком кресле, почти один, в огромном, погруженном в полумрак барочном зале, в круге теплого света, который лился от маленькой настольной лампы, и завороженно смотрел на массивный том, лежащий передо мной. В какой-то момент у меня возникло чувство, что если я открою его, то под толстой картонной обложкой окажутся страницы давно минувшего этапа моей жизни. Если оглядываться назад, то, конечно, линия, ведущая от этапа к этапу, кажется совершенно ровной и непрерывной; однако, когда я осознаю беспощадную жестокость столкновения предчувствия и реальности, душа моя содрогается. Ибо прежде всего именно предчувствие сделало меня столь восприимчивым ко всему тому, что представляли в моих глазах Вы и Ваша наука. Предчувствие, что в сфере языка существует один, только один достоверный ответ на основополагающие вопросы бытия, и ответ этот — Scheitern[1], фиаско. Все остальное — мираж, видимость, лицемерие, ибо оно заставляет верить, будто ответы можно обдумывать и формулировать таким способом, который для обдумывания, для выражения непригоден. Да, конечно, когда предчувствие в подсознании или пускай в каких-то разрозненных, случайных догадках уже работало во мне, проникая в каждую клетку, я с энтузиазмом обратился к кристально чистому языку Вашей науки. Каким благоговением наполняло меня присущее Вам чувство формы и меры, удивительно отражающее гармонию естественности и духовности! Как я восхищался Вашей четкой и точной, свободной от всяких излишеств речью, в которой даже самый крохотный нюанс обретал самостоятельный, самоценный смысл, в то же время поддерживающий в равновесии всю создаваемую Вами конструкцию. Как я завидовал Вашему инструментарию, нацеленному на решение сложных, но конкретных задач, Вашим умелым, профессиональным рукам, Вашим рациональным и точным формулировкам, благодаря которым все, что Вы называли, встраивалось в стройную, продуманную систему! С каким восхищением я листал те великолепные фолианты! Когда я касался тех старых гравюр по дереву и по меди, пальцы мои почти ощущали жилки на листьях, бороздки стеблей, нежную шелковистость лепестков. Едва ли мог возникнуть такой вопрос, на который не нашлось бы ответа в десятке томов, стоящих в том старинном шкафу… А я в это время без всякой надежды искал ответ в необозримых книгохранилищах, среди множества стеллажей, которые, как мне казалось, можно было совершенно произвольно поменять местами… Я сидел за длинным и очень широким библиотечным столом, в глухой тишине огромного зала — и вдруг услышал себя, услышал, как я произношу название лежащей передо мной книги: «Растительный мир Ангельского Утеса». Не знаю, может, такой знакомый оттенок пергаментной обложки побудил меня вспомнить необычные обстоятельства нашего знакомства. А может, это только мне показалось странным, что кто-то заказывает себе папку для гербариев у переплетчика книг. Мы оба стояли перед массивным застекленным прилавком. Вы как раз принимали у мастера свой заказ, углубленно изучая качество картонной обложки, обмениваясь с мастером какими-то негромкими репликами. О чем шла речь, я не слышал: я стоял немного в стороне и сзади, по привычке разглядывая в витрине старинные инструменты для переплетного дела. Я не торопился; более того, мне было даже приятно, что в мастерской я не один и мне не нужно сразу приступать к делу, забирать свои переплетенные рукописи, рассчитываться и уходить. У меня была возможность немного постоять, осмотреться в этой симпатичной мне обстановке. Мастеру зачем-то понадобилось уйти в заднее помещение, где была мастерская. Вы подняли голову, словно желая оглядеть свой заказ чуть со стороны; и тогда я тоже невольно бросил туда взгляд. Не будучи сведущим в гербариях, я не сразу понял, что такое лежит перед Вами на прилавке, но внимание мое привлекла прочная, шириной примерно в три пальца, лента, соединявшая листы картона. Заинтересовал меня не цвет ленты и не материал, из которого она была сделана, а способ, каким она вплеталась в обложку. Выйдя из середины, она шла вниз, тянулась к краю листа, там сворачивала, достигала верхнего края, вновь пряталась и на противоположной стороне встречалась с собственным началом. Я, по своему простодушию, тут же увидел в этих изгибах и поворотах письменный знак, встречающийся почти во всех альфанумерических алфавитах: три горизонтальные или вертикальные параллельные линии. Но меня здесь заворожила еще и иллюзия бесконечного перехода ленты в самое себя. И в то же время то обстоятельство, что бесконечность не исключает начальной и конечной точки. Взгляд не скользит, без опоры и без препятствий, по замкнутой самой на себя орбите, но на каждом отрезке есть отправление и прибытие. Я шагнул ближе и слегка виноватым тоном, как бы извиняясь за свою бесцеремонность, спросил, какой цели служит такая папка. Чтобы собирать растения, ответили Вы; и, заметив, очевидно, мое удивление, с доброжелательной иронией спросили: «А вы что собираете?» Мы улыбнулись друг другу. И в этой нашей встречной улыбке, словно кто-то внезапно открыл шлюз, хлынули навстречу друг другу потоки духовной энергии. На следующий день мы уже вместе бродили неподалеку от Ангельского Утеса, и я смотрел зачарованно, как Вы с помощью линейки и транспортира производили на растениях какие-то замеры и невероятно остро заточенным карандашом заносили крохотные значки в толстый, в кожаном переплете, блокнот. Неделями, месяцами ходили мы по холмам, долинам, лугам, лесам, вдоль рек и ручьев, продирались сквозь кустарник, вооруженные (сначала Вы, а позже и я) маленькой лопаточкой из прочной стали, перочинным ножом и сумкой для растений, и я мечтал о том, что когда-нибудь в будущем гербарии под одним из аккуратно засушенных растений, рядом с точной датой сбора и прочими сведениями, под латинским названием появится и мое имя, пускай в сокращенной форме: ведь в ботанике принято называть растения по первооткрывателю. Об этой своей наивной, детской фантазии я, конечно, Вам никогда не рассказывал. Но вот что интересно: я и сейчас, после того как написал столько работ, которые признаны важными и значительными, и сейчас, миновав стадию предчувствия и перейдя в стадию уверенности, чувствую примерно то же, что тогда. Чувствую, что, может быть, мне было бы легче переносить свои неудачи, когда бы возле названия какого-нибудь цветка стояло, в сокращенном виде, мое имя. Если у меня еще будут силы выйти из дому и отправиться куда-нибудь, я бы отправился только ради этого. Сил у меня, однако, в последнее время существенно поубавилось. Не только множество дорог, оказавшихся тупиками