Думать же — просто думать — было сподручней, легче. Мысли его были лоскутны, обрывочны, почти не имели между собой связи. Но благодаря им Пушкарев хоть немного забывался, отвлекая себя от мрачных предчувствий. И только один вопрос возвращался к нему с неизменным постоянством: «Кто же тебя зацепил, Арчилка, какой негодяй?» Да еще пересохшие губы, время от времени, как бы сами собой, нашептывали: «Ты держись, малыш, терпи, скоро придем, вот увидишь, все будет отлично. Где эта чертова машина, куда она подевалась?»
Он припомнил, как мыкался со своим лопоухим щенком по многочисленным районным клубам Москвы, как всюду от него отпихивались и никак не хотели ни принять в члены клуба, ни дать направление на дрессировочную площадку, потому что не то родословная на собаку оказалась чуть ли не липовой, самодельной, не то хозяева родителей щенка были не в чести у ответственных за племенное разведение — трудно было докопаться до причины, почему не брали, прямо-таки заворачивали от дверей клубов, куда он столь терпеливо и безответно стучался. Наконец кто-то из сердобольных и сведущих надоумил: сходи-ка ты, раз такой упорный, в общество любителей собак «Дружок», а еще лучше — наведайся в КЮС, есть, мол, такой Клуб юных собаководов, где меньше всего обращают внимание на бумажки. Там он и был встречен как желанный, обогрет и обласкан… Ах, какие для него наступили времена! Сколько довелось изведать приятных, просто-таки праздничных минут!..
Отвлекшись, Пушкарев не заметил, как под ноги подвернулся упругий хлыст, сапоги заплелись в нем, и Пушкарев едва не рухнул со своей ношей наземь.
— Ч-черт!.. — выругался он. — Только коряг и не хватало. Вроде и место открытое…
Безотрадная серость вокруг споро менялась на черноту, вязкую и затягивающую, словно болото. Ниоткуда не доносилось ни шороха, и в этом пугающем безмолвии странным показался Пушкареву собственный голос — совсем глухим и одиноким. Неясной тревогой сдавливало грудь, и Пушкарев поневоле перешел на шепот:
— Мы должны успеть, Арчи! Ты только потерпи, я малость отдохну. Руки уже не держат, ну прямо отваливаются.
Он бережно опустил собаку на лиственную подстилку, заботясь, чтобы лежать ей было хорошо и покойно. Сам присел тут же, неподалеку от жердины, замечая, как с каждой секундой на затылке все туже и туже стягивало кожу, как тело охватывала дрожь. Вязко стучало в висках, кровь билась толчками, и не было даже желания смахнуть со лба безостановочно натекавший пот. Свесив с колен налитые тяжестью руки, он легонько поглаживал пса, теребил его теплый безвольный круп, понимая, что, пока собака жива, он не один в этом немом пространстве, от которого веяло неприязнью и холодом. Намеренно не оглядываясь по сторонам, Пушкарев сосредоточенно устремлял взгляд туда, где еще слабо угадывался последний колеблющийся свет уходящего дня и где всю их группу должна была ждать в неопределимом отсюда месте машина.
От неподвижности и покоя на смену тревоге вскоре пришло расслабление, понемногу унялась дрожь. Пушкарев даже не заметил, когда отхлынула от затылка недавняя боль, сковывавшая волю и парализующая мозг. Вновь, успокаивая видениями, в глухих сумерках грезилось ему о давнем, как ни странно, приносящем сейчас отдохновение и прохладу. Отчего-то вспоминалась первая, еще до болезни Арчи, выводка молодняка на весенней клубной выставке, куда Пушкарева направил КЮС. Собак возраста Арчи в ринге оказалось немного, все они были по-своему хороши. По Арчи все равно был лучше всех, явно стройнее и развитей остальных, только судьи почему-то этого не заметили. Разбирая подробно все стати молодой овчарки, они сыпали наперебой определениями, словно соревновались друг с другом в учености. Один говорил: «Живот, однако, у собаки впалый. М-да…» Другой, чернявый и юркий, особенно неприятный Пушкареву, верещал, проглатывая слоги: «Что ни говорите, а у песика постав глаз широковат». Третий же, хмурясь и отводя глаза, и вовсе изрекал что-то загадочное, непонятное: «У собаки явная дисплозия, о чем тут спорить, коллеги? И пясть распущенная, куда это годится?» Не особо разбираясь в терминах, Пушкарев тем не менее запоминал слова.
Ну, с пястью было понятно: лапа. Никакой такой распущенной или еще какой-нибудь особенной она Пушкареву не казалась. А вот про дисплозию ему довелось вычитать позже. Дело, как выяснилось, было в наследственности и касалось костной болезни задних конечностей животного. Но Пушкарев не стал углубляться в заумь научного диагноза, с треском захлопнул книгу и больше о ней не вспоминал… Конечно, после первой своей выводки Арчи получил-таки каплевидный, медово-янтарного цвета жетон участника выставки, и это была первая и последняя за всю собачью жизнь награда, потому что Пушкарев, безошибочно распознав недоброе отношение судей к его питомцу, напрочь зарекся впредь участвовать в каких бы то ни было выставках. Он остался целиком верен КЮСу, сам, без всякой помощи, обучил и воспитал Арчи и вместе с ним, когда пришел срок служить, попросился у военкома на границу.