— Что с ними происходит, папа?
— Что?
— Они играют на твоих нервах, как и Джулия, которая сует свой нос в чужие дела. И Джейн, она — лишь девушка, но…
— Но что? — спросил я, отложив карандаш.
— Не знаю. Когда она расчесывает волосы миллион раз в день… каждый раз, как я оборачиваюсь, у нее в руках расческа. И еще, когда по радио звучит песня, то она ее напевает так, что саму песню не услышишь.
— Она приятно выглядит, — предложил я.
— Выглядит, — возразил Майк. — Она прекрасна, но…
«Но» — слово-паразит, слово-монстр.
Он отложил бутерброд, который был почти нетронут, если бы не «половинка луны» — его единственный укус.
— Это на протяжении всего времени между нами, — сказал, наконец, он. Его голос был похож на хлопок двери. — Она хочет знать, что между нами произошло. И что я могу сказать? Я не знаю, что произошло, папа, я только…
— У тебя нет к ней прежних чувств, — сказал я, пытаясь быть полезным.
— Правильно, — продолжил он. — Я напоминаю крысу…
— Возможно, и напоминаешь.
Когда он удивленно на меня взглянул, я сказал:
— Ты не можешь помочь всему, что случается с твоими чувствами, Майк. Не в твоем возрасте, и не в каком другом, надо полагать. Было бы ужасно продолжать претворяться с Джейн или кем-либо еще. Если из-за этого ты не чувствуешь себя плохо, то ты на самом деле — крыса.
Он посмотрел на меня, и я снова почувствовал, что наступил мимолетный момент взаимного контакта. На сей раз, оно не выглядело столь торжествующее, как тогда, когда мяч блестяще прошел через кольцо, но, в конце концов, это было взаимопонимание.
— Бедная Джейн, — позже сказала Элли, когда я ей все рассказал.
— Это было неизбежно.
— Интересно, кто будет следующим?
— Кто-нибудь такой же, — ответил я. — Только у нее будет какое-нибудь другое слово вместо «вау».
Я снова услышал «вау» через неделю или две, когда я зашел в торговый комплекс в центре города за вечерней газетой.
— Хай, мистер Крофт. Вау! Как холодно, даже не верится!
Я не сразу ее узнал. Стекла моих очков запотели. Табуреты вокруг барной стойки были заняты подростками, одетыми в те же самые темно-голубые куртки и потертые джинсы. Но я определенно знал это «вау», а затем я увидел, как она помахала мне рукой.
Рядом с нею кто-то встал с табурета, и я сел рядом.
— Хай, — сказал я, вспоминая ее имя по буквам, а затем выложив его вслух: — Джейн.
Перед нею стояло фруктовое мороженое, кажется, земляничное, что выглядело по-королевски холодным и безвкусным. Я содрогнулся от холода, который принес с собой в помещение кафе, а она сидела рядом и маленькой ложечкой отправляла мороженое себе в рот.
— Как продвигаются твои рисунки? — спросил я, приняв у продавца чашку кофе.
— Если по правде, то я не многое успела, мистер Крофт. Да я и не слишком честолюбива. Мне кажется, что это все зависит от настроения, — она шмыгнула носом и вытерла его платком.
— Хорошо, у тебя еще есть время, чтобы разобраться в своих амбициях.
И как всегда я обжег свой язык горячим кофе.
— Как Майк? — спросила она.
— Замечательно.
— Я себя ненавижу, — объявила она, взяв маленькой ложечкой огромный шар мороженого, с которого капал сироп. — Я обещала себе, что не буду упоминать его имя хотя бы шесть ближайших месяцев, и вот — вау… произнесла.
— Нельзя себя ненавидеть, Джейн. Ты слишком уж хороша для этого.
— Далеко не все так думают обо мне, — сказала она, теребя волосы, снова открыв на лбу созвездие боли. Она фыркнула. — И после всего я должна быть лучше всех…
Я подумал: где же та самая девушка-лето в обнимку с Майком в красной машине по дороге на пляж, а затем в бикини — загорелая и красивая?
— Ты — не все, Джейн. Ты — красива и талантлива. И когда-нибудь некоторым ухажерам еще дашь фору.
Она послала мне нездоровую улыбку.
— Хороший вы парень, мистер Крофт.
И я подумал о том, что еще недавно какое-то время я был ее врагом, потому что она влияла на успеваемость Майка, когда он за ней ухаживал. И я скрипел зубами от всех ее «вау». Теперь мне о многом было жаль.
— Мне бы хотелось что-нибудь для тебя сделать, Джейн, — сказал я, поворачиваясь к ней. Несмотря на то, что ее глаза покраснели от холода, также как и ноздри, она была все такой же красивой: оставались все те же зубы для телевизионной рекламы и блестящие волосы. С моим желанием возросла и печаль. Всем своим сердцем, я бы сделал для нее все, чтоб она была счастлива, но знал, что ничем не смогу ей помочь.
— Всего можно добиться самому, мистер Крофт, но, все равно, спасибо.
Она закончила фруктовое мороженое, облизала ложку, а затем нашла в сумочке еще один платок.
Она соскочила с табурета и снова посмотрела на меня, словно задумавшись, будто забыла о моем присутствии. И почему бы нет? Я был всего лишь отцом Майка, а не им самим.
— Передайте привет миссис Крофт, — сказала она, отходя от табурета. — И Джулии.
Я смотрел ей вслед, когда она уже направлялась к двери: потертые джинсы, повторяющие рельеф ее изящных бедер, длинные волосы, куртка, украшенная названием школы. Ее невозможно было отличить от миллиона других. Моя чашка из-под кофе уже была пуста. Печаль осталась. Я поднял глаза, чтобы увидеть в зеркале свое отражение: «Хороший вы парень, мистер Крофт…» — как и миллионы других. Я видел линии морщин, напоминающие круглые скобки, заключающие в себе мои губы, редеющую линию волос, маленькие обрывки плоти под глазами, и пучки седины в волосах. Если все девушки для меня выглядят так, как Джейн, то, наверное, все отцы ими также воспринимаются одинаково.
Я заплатил за кофе и купил газету. По дороге домой я подумал о грустном: нужно ли так отличаться от остальных? И я себя спросил: «Что, никогда не смотришься в зеркало? Только во время бритья?»
Протестанты плачут тоже
Для начала, за короткий промежуток времени между Пасхальным Воскресеньем и Днем Благодарения в 1938 году мой брат Арманд уже успел влюбиться одиннадцать раз. Ничего удивительного в этом не было — по крайней мере, для меня, когда тремя годами позже, как-то вечером за ужином он объявил, что просит у родителей разрешение на брак.
Казалось, что в любом случае свадьба была неизбежным концом мук любви, и я удивлялся, почему же он не женился раньше.
Все выглядело так, будто отец вовсе и не отреагировал на эту новость, его широченные плечи, проходящие не в каждый дверной проем, ссутулились, когда он медленно и старательно пережевывал кусок кровяной колбасы, но мать глубоко вздохнула и бледными глазами посмотрела на отца, а затем на Арманда, не веря своим ушам. Остальные сидящие за столом мои братья и сестры вдруг хором засвистели, застонали, будто суда, собравшиеся в главной гавани Бостона.
— Но тебе лишь девятнадцать, — возразила мать, машинально подложив Эстер еще один шарик картофельного пюре. Ее аппетит несколько смутил мать, наверное, из-за гордости за нашего отца, который полагал, что детям важно есть также много, как и мужчинам пить пиво.
— Ладно, если я достаточно взрослый, чтобы работать, то, наверное, созрел, и для женитьбы, — ответил Арманд, адресуя сказанное матери, в то время как его глаза не могли отклеиться от отца. Арманд редко мог смотреть куда-нибудь в пустоту. Сотни раз я видел, как он стоит с битой, не отрывая взгляд от мяча, а затем искусно посылает его за пределы поля, чтобы успеть его обежать по кругу и коснуться «базы». Он был рекордсменом «Френчтаунских Тигров», и на его счету было немало разбитых окон в соседских домах. С битой он управлялся лучше кого-либо еще в нашем квартале, а когда учился в школе, то был активистом группы дебатов, обсуждающей, например, почему американское правительство должно взять под контроль и национализировать железные дороги. К тому же он великолепно играл в баскетбол, и у него всегда находилось время на любовь. «Это — то, что заставляет вращаться мир вокруг своей оси, мальчик Джерри», — сказал он мне, когда я наблюдал за тем, как он незадолго до того расчесывался перед зеркалом.