— Оэй, ребята, оэй!
Олим и Игнат карабкались вверх. Площадка, которую они облюбовали, была где-то совсем рядом. Вот Олим схватился рукой за тоненький, выросший в расщелине камня кустик, подтянулся вверх, поставил ногу на высокий каменистый порожек, оттолкнулся другой и влез наверх.
Он постоял там несколько секунд, сказал что-то Игнату, а потом опустился на колено, протянул Игнату руку и рывком вытащил его на площадку.
— Оэй! — крикнул я. — Оэй! Прекратите там! Что вы делаете? Оэй!
Олим и Игнат стояли на краю пропасти шагах в трех или четырех друг от друга. Глупые самолюбивые мальчишки, враги, которых не могла помирить и сблизить жизнь. Они долго стояли молча, потом посмотрели исподлобья и медленно пошли друг другу навстречу.
Я закрыл глаза. Я не знаю, сколько это продолжалось, минуту или вечность. Когда я снова открыл глаза, Игнат и Олим стояли рядом, обнявшись и положив друг другу ладони на плечи. Я чуть не закричал от радости. Черти, негодяи! Они пришли в горы не драться, а мириться, дать друг другу суровую мужскую клятву.
Мальчишки стояли на краю пропасти, как два орленка перед взлетом. Мне тут делать было уже нечего. Я кинул последний взгляд на Игната и Олима, обогнул камень и пошел по тропе. Внизу меня ждал Алибекниязходжа-заде.
— Они поубивались, Александр Иванович, да?
Мне не хотелось разговаривать сейчас с Подсолнухом.
— Иди на озеро, купайся, — сказал я. — А ребятам про записку расскажешь сам. Марш!
Подпрыгивая, Алибекниязходжа-заде побежал вниз. Я поглядел по сторонам, увидел слева еще одну тропку и пошел по ней.
Я люблю незнакомые тропы, радость новых поисков и открытий. Тут все твое — спелая ягода шиповника, дозревшая раньше срока на солнце и горном ветру, и белый камешек, который сам просится в твой карман. Моя новая тропка бежала по ложбинке. Она была доверху засыпана сухими листьями, как старый окоп. Под листьями чувыркала мелкая, выточенная горной струей галька. На тропке не было ни одного следа. Я пошел по ней, насвистывая песенку и шурша листьями. Когда я спустился вниз, я догадался, что это не тропка, а высохший ручей. Тут никто никогда не ходил. Только я и ручей. И мне стало еще приятней.
Дома никого из Давлятовых не оказалось. Калитка была закрыта задвижкой. В железных петельках торчала щепка. Напротив, на куче камней грелся на солнце старик в ватном халате, в белых зауженных внизу штанах и новых галошах.
— Салом алейкум, ота, — сказал я. — Что, никого нет?
Старик посмотрел на тонкие блестящие кончики галош, подумал, будто решал какую-то сложную проблему, и ответил:
— Никого, джура, нет. Ашур в контору пошел, а мать на арыке, Сереже рубашку стирает.
— Какому Сереже? — удивился я.
Старик покачал головой, вздохнул и грустно ответил:
— Сыну. Фашисты его убили. Только она, джура, не верит…
Старик вынул из кармана оранжевую тыквочку с узким медным кончиком, насыпал в горсть щепотку зеленого табаку-насу и отправил под язык.
— Так и стирает, джура. Каждую субботу. Погладит, сложит на стул, а потом ждет… У нас, джура, в субботу танцы и кино. Она думает: если Сережа вернется, он наденет чистую рубаху и пойдет гулять вместе со всеми. Вон там она, видишь? Иди встречай!
Я пошел по улочке кишлака к арыку. Дорога спускалась вниз ступеньками из плоских выщербленных камней. Между ними зеленела трава. Я еще издали увидел мать Ашура Давлятова. Она подымалась по ступенькам в черном платье и черном платке, переброшенном длинными концами через левое плечо. Мать Ашура несла на голове высокий медный кувшин. Правой рукой она придерживала кувшин с водой, а в левой несла белую рубашку с широким русским узором. Встречные останавливались, молча опускали головы и давали матери дорогу.