— Должен же в конце-концов кто-то побывать там…
— Ну, тогда до скорой встречи! — пожелал я ему.
Три дня о Тудоре не было никаких вестей. Надеясь обратить на это внимание, я попросил навести о нем справки, узнать, что с ним стряслось, но меня заверяли, что нечего паниковать, Тудор выкарабкается даже из ада. На четвертый день к вечеру я и еще человек двадцать пошли к нему в больницу. Дежурный врач предложил нам набраться терпения, подождать несколько дней, пока Тудор не очнется, не выйдет из коматозного состояния. Если вообще очнется.
Месяц спустя он написал мне:
«Кто-то забил тревогу: человек при смерти. И все сбежались, как на пожар! С тех пор как я здесь, вокруг меня такая заботливая суета, что я себя чувствую оскорбленным. Да и медсестра у меня не приведи господь. Она как будто решила меня доконать. Двигаться нельзя, говорить нельзя, слишком громко смеяться нельзя, грустить тоже нельзя, все нельзя, нельзя… Когда собираюсь заснуть, она мне сто раз повторяет, что лежать я должен только на спине, вытянув ноги и руки, а дышать должен только через нос; когда же я просыпаюсь совершенно одеревеневший и хочу размять кости, она бросается ко мне, хватает за руки и не отпускает. Вот я и лежу, как прикованный, гляжу в потолок и все молюсь, чтобы он раскололся и я бы увидел кусочек неба.
Газеты читать нельзя.
Музыку слушать нельзя.
Задавать вопросы нельзя.
Больше всего меня выводит из себя запрет, наложенный на вопросы: не спрашивать — чтобы не узнавать, не узнавать — чтобы не волноваться, — малейшее волнение может меня угробить! А я все-таки спрашиваю — спрашиваю сестру, кто меня подобрал и где и как я здесь очутился. В той деревне, куда я боялся ехать, я пробыл два дня и, кажется, не зря там побывал, и никто ничего против меня не имел. Ушел я оттуда целый и невредимый, в отличном настроении. Я знаю точно, что до шоссе надо было пройти одиннадцать километров. А вот сколько я прошел и что со мною случилось — этого я уже не помню. А мне и узнать не разрешают. Напиши мне записку на имя Василе Кынди, моего соседа по палате, тоже страдальца.
Однажды, не могу тебе сказать точно, в какой именно день и даже в какое время — утром или вечером (эти типы хотят во что бы то ни стало отстранить меня от понятия времени) — Санде удалось пробраться ко мне. Она вошла с ревом — мне кажется, что я узнал ее скорее по плачу, чем по лицу, — что-то мне сказала, что именно — я не понял, и рухнула у моей койки. После ее ухода врач счел нужным меня заверить, что у меня хорошенькая сестра. Если бы я ему сказал, что Санда моя приятельница, что и я, как любой другой человек вправе… что когда-нибудь мы поженимся, он бы расхохотался».
«Вчера после обеда сестра довела до моего сведения, что мне дозволено повернуться на бок, на правый, только на правый. И не дольше, чем на пять — десять минут. И я повернулся как раз в ту секунду, когда Василе Кындя начинал бриться в совершенно невозможной позе, лежа на спине и глядя в потолок, словно в зеркало. Для него это был великий день: сестра Джеорджетта сообщила ему, что он теперь наконец-то вне опасности.
Вчера вечером, приблизительно в половине десятого, Василе пожаловался мне, что у него стреляет в правом виске. Он поднял к виску ладонь, закрыл глаза и умер. Все знали, что он умрет, только один он не знал. Уже пять дней, как врачи пообещали койку Василе другому больному, который мается на носилках в тесной палате. Я задаюсь вопросом: не пообещали ли они кому-нибудь и мою койку? Коек здесь очень не хватает.
Сегодня я решил отсюда уйти, и чем быстрее, тем лучше. А как именно, это вопрос, который касается только меня. Если хочешь мне помочь, попытайся убедить Санду, что я не сумасшедший и не идиот. Мне просто не терпится сбежать наконец отсюда навсегда и заняться своими делами, как все прочие. Почему вы не пересылаете мне письма, которые приходят в мой адрес? У меня есть сведения, что пришло пятьдесят четыре письма. Я знаю, вы идете по стопам сестры Джеорджетты: нельзя поворачиваться на левый бок, нельзя вставать, нельзя петь. Сегодня в полдень, после укола, я назло всем запел. Пришел доктор Мовиляну и положил мне на рот ладонь, тяжелую, жесткую, пахнувшую йодом. Мне редко доводилось видеть, чтобы человек был так возмущен. Он метал громы и молнии, махал кулаками и чуть не избил сестру Джеорджетту.
— Это меня надо избить, — сказал я ему.
— Не шевелитесь!
— Избить до полусмерти!
— Не поднимайтесь!
— Растерзать меня на куски!
— Господин доктор, — стала просить Джеорджетта, — переведите меня в другую палату.